Члены семьи относятся к конвойным по-разному. Мария бегает в караулку, кокетничает с молодыми солдатами. Алексей ходит по постам, собирает для своей коллекции пуговицы, пряжки, пустые гильзы. Захаживает иногда в караулку Николай, присаживается поиграть с рядовыми в шашки. Александра Федоровна как бы вовсе не замечает конвоя, проходит молча, всем своим видом выражая безразличие. В такой же манере она отозвалась однажды на напоминание о страданиях солдат на фронте.

Осенью семнадцатого года в Тобольске, как и в других городах России, проводился сбор пожертвований на нужды Действующей армии. Через Татищева и Кобылинского общественные организации передали подписной лист в губернаторский дом. Там вывели цифру: 300 рублей. Тоболяки недовольны, требуют возвратить Романовым скаредный взнос, слышатся возгласы: "А для Распутина, небось, не скупились". Сник и Панкратов: "Меня поразила скупость. Семья в семь человек жертвует 300 рублей, имея только в русских банках свыше ста миллионов". Поднеся лист поближе к глазам, Панкратов устанавливает, что цифру вписала Александра Федоровна. "Да, - соглашается он, - Алиса была скупа для России. Она могла бы быть в союзе с людьми, которые готовы были жертвовать Россией. Ведь известны были ее пожертвования на германский Красный Крест уже во время войны" (42).

Надменная, холодная, с усмешкой презрения на бескровных тонких губах, стоит она перед эсеровским комиссаром, и даже он не может не заметить, насколько чужда она земле, куда занесло ее 23 года назад и где теперь приходится ей томиться. Он подумал об этом уже при первой встрече, когда Романовы, выстроившись шеренгой в зале, произвели на него "впечатление семьи, которая могла бы быть нормальной в нормальных условиях". "Кроме, конечно, Александры Федоровны", - делает он оговорку. "Она произвела на меня впечатление совсем особое. В ней сразу почувствовал я что-то чуждое русской женщине". И далее: "Александра Федоровна произносила русские слова с сильным акцентом, и было заметно, что русский язык практически ей плохо давался... Каждую фразу она произносила с трудом, с немецким акцентом, словом, как иностранка, выучившаяся русскому языку по книгам, а не практически... Замкнутость ее и склонность к уединению бросались в глаза... В ее отношениях замечались черствость и высокомерие. В игре в городки и в пилке кругляков она никогда не принимала участия. Иногда лишь она интересовалась курами и утками, которых завел повар на заднем дворе..." (43).

"Встретил я ее одиноко бродящую по засоренным дорожкам заднего дворика, среди кур и уток, спрашиваю ее о здоровье.

- Здравствуйте, господин комиссар. Благодарю вас, здорова. Иногда болят зубы. Нельзя ли вызвать нашего зубного врача из Ялты?

- Он уже вызван. Временное правительство разрешило ему приехать. Бывшая царица опять благодарит.

- Вы любите огородничать, заниматься цветоводством? - спрашиваю ее, ибо она очень много времени проводила в этом запущенном огородике-садике;

- Мне нравится здесь... Куры, утки ходят... Погода здесь хорошая... Мы не думали... Мы думали, что здесь холодно...

Каждую фразу Александра Федоровна произносила с трудом, с немецким акцентом...

- К сожалению, у нас очень мало знают о России даже природные русские, а о Сибири - и того меньше, - говорю я.

- Это почему? - спрашивает Александра Федоровна.

- Не любят России, больше разъезжают по Западной Европе.

Мое объяснение, по-видимому, не понравилось ей, и она замолчала".

В первые месяцы своей тобольской жизни Романовы в средствах не нуждались. Они могли позволить себе и содержание в губернаторском доме большого штата прислуги, и собственное более чем нестесненное продовольственное обеспечение. Продукты закупались в громадных количествах в лавках, на рынке. В результате подскочили цены, что вызвало ропот среди населения Тобольска. Был, правда, еще один, на первых порах довольно обильный источник снабжения: доброхотные даяния окрестных монастырей, приношения из кулацких дворов, из поповских усадеб.

И все же на одних подарках и посылках не продержишься; нужны деньги. А деньги по старой привычке расходовались с такой легкостью, что в конце концов наличности стало не хватать.

Львов в эмиграции показывал: "Был нами также разрешен вопрос о средствах царской семьи. Конечно, она должна была жить на свои личные средства. Правительство обязано было нести лишь те расходы, которые вызывались его собственными мероприятиями по адресу семьи" (44). Ныне пресса Шпрингера оспаривает это утверждение. Она ссылается на заявление Керенского о том, что "Временное правительство взяло на себя содержание семьи бывшего царя" (45). В подкрепление приводится свидетельство Кобылинского: "Перед нашим отъездом в Тобольск Керенский сказал мне: "Бывший царь доверен вашему попечению. Его семья не должна терпеть ни в чем нужды"" (46). И после всего этого, негодует "Вельт", "Временное правительство уклонилось от выполнения своих обещаний и обязательств, оставив несчастную семью, без вины со своей стороны потерявшую свободу, к тому же еще и без средств к существованию". И далее: "Тщетно обращается Кобылинский в Петроград - все его письма остаются без ответа" (47).

Керенскому, у которого горит под ногами земля, уже не до обитателей губернаторского дома в Тобольске; ему, в отчаянии мечущемуся под первыми сполохами надвинувшейся социалистической революции, уже некогда заботиться ни о дальнейшей защите Романовых, ни о их прокорме. Петроград на запросы не откликается, "и полковнику Кобылинскому не остается ничего другого, как пойти по городу в поисках ссуд, чтобы прокормить вверенную его попечению семью"(48).

Со ссудами же обстояло так. В первое время после приезда Романовых тобольское купечество в общем относилось к ним весьма сочувственно. Отпускать им продукты и товары в Кредит почиталось за честь. Когда же обозначились у Романовых (еще при Временном правительстве) материальные затруднения, местные севрюжники быстро охладели к августейшей клиентуре, стали прижимистыми и несговорчивыми. Повар Харитонов, ходивший по магазинам и рынку за продуктами, все чаще возвращался с полупустыми корзинами, докладывая Кобылинскому, что торговцы "больше не верят" и "скоро в кредит вовсе отпускать не будут". Комендант пошел по городу в поисках займов (предварительно уволив из соображений экономии часть прислуги). Он выдавал кредиторам векселя за тремя подписями: Татищева, Долгорукова и своей.

Это не значит, что у Романовых вообще не было денег. Средства у них были огромные, частью (в виде драгоценностей, например) при себе. Даже Львову и Керенскому пришлось в эмиграции признать, что, по установленным Временным правительством данным, на банковских счетах Романовых за рубежом числилось минимум 14 миллионов рублей (49). Согласно же некоторым другим источникам, подлинные размеры состояния Романовых занижены Львовым и Керенским раз в двадцать. Но, во всяком случае, деньгами своими Романовы в ту пору воспользоваться вполне свободно не могли. "Хотя деньги семья имела, они были депонированы в иностранных банках, а в тогдашних условиях отозвать эти средства из немецких и английских банков было невозможно" (50). Время от времени поступала финансовая помощь из центра от монархистов (немалые суммы присылали, в частности, Ярошинский и Вырубова), но и ее хватало ненадолго.

23 февраля 1918 года Кобылинский получил из Петрограда официальную телеграмму, извещавшую его о том, что "у народа нет средств содержать царскую семью". Под телеграммой стояла подпись В. А. Карелина - народного комиссара государственных имуществ (один из организаторов и лидеров партии левых эсеров; после Октября вместе с Марией Спиридоновой и некоторыми другими деятелями этой партии вошел - ненадолго - в состав Советского правительства). Карелин извещал, что государство может взять на себя лишь расходы, связанные с предоставлением помещения, отоплением и освещением, а также обеспечить членов семьи солдатским пайком. В остальном Романовы должны жить на собственные средства; им предоставляется право расходовать 600 рублей в месяц на человека, или 4200 рублей в месяц на семью.