Спустя несколько часов, под давлением Николая Николаевича, заданный военной машине ход был восстановлен, и в округа снова пошел приказ о мобилизации. Янушкевич хотел перерезать телефонные провода между дворцом и Главным штабом, боясь, как бы царь вновь не передумал...
Пройдет несколько недель, и Россия узнает о трагической гибели Самсонова. Пройдет несколько месяцев, и страна узнает, что преданы и вынуждены отступать под германским свинцовым ливнем оставленные без снарядов и патронов дивизии, взявшие Львов, освободившие Галицию, загнавшие противника в глубь Восточной Пруссии, устроившие австрийцам перемышльский Седан. К весне и лету 1915 года выяснится, что отступающие войска, лишенные боеприпасов, оставили на полях сражений почти половину своего артиллерийского парка и потеряли убитыми и ранеными свыше миллиона человек.
Вот тогда-то начнут один за другим выходить на трибуну в Таврическом дворце думские помещичье-буржуазные лидеры и примутся с пеной у рта обличать немощь системы, неотъемлемую часть которой они сами, своими личностями, состояниями и политико-философским кредо, составляли. Они с думской трибуны будут сетовать на военную неподготовленность и технико-экономическую отсталость страны, которую сами по рукам и ногам связали.
Много лет спустя, уже пребывая в эмиграции, В. В. Шульгин, не без любования собственным даром прорицания, вспоминал об обличительных речах, которые он до революции произносил в Таврическом дворце. Вот видите, писал Шульгин, я ведь еще до войны предупреждал: "Будет беда Россия безнадежно отстает".
Он и в самом деле когда-то говорил, что "нельзя жить в таком неравенстве", в каком оказалась Poссия по отношению к своим соседям, что "такое соседство опасно" (17). Что к было делать? А ничего. Из уст самого Шульгина можно было тогда же услышать, что правящий класс во главе со своим помазанником божьим неспособны что-либо существенно изменить в положении. Буквально было сказано оратором:
"Был класс, да изъездился" (18).
Такой констатацией только и мог ограничиться волынский землевладелец Шульгин.
Но ею не могли удовлетвориться миллионы крестьян и рабочих, которые в 1914 году были мобилизованы, отправлены на фронт и здесь увидели себя подставленными под германский ураганный огонь; увидели свою армию, себя без снарядов, без пулеметов, без самолетов, увидели некомпетентность военного руководства, увидели, что вынуждены бессмысленной потерей жизней оплатить неспособность и бесталанность господствующего класса, который "был, да изъездился".
Насколько "изъездился" правящий класс, показал сам Шульгин. По данным, какими он располагал в конце 1916 и в начале 1917 года, "благодаря нашей отсталости огромная русская армия держит против себя гораздо меньше сил противника, чем это полагалось бы ей". Уступая врагу в оснащении, она несет "жесточайшие потери". К началу 1917 года, по сведениям Шульгина, общее число убитых, раненых и попавших в плен составило восемь миллионов человек; "этой ценой мы вывели из строя четыре миллиона противников". К счастью, замечал автор, "страна не знает этого ужасного баланса смерти: два русских за одного немца". Одно это сопоставление, говорит он, звучит как приговор. "Приговор в настоящем и прошлом. Приговор нам всем. Всему правящему и неправящему классу, всей интеллигенции, которая жила беспечно, не обращая внимания на то, как безнадежно в смысле материальной культуры Россия отстает от соседей".
Сказано сильно. И все же: зря пытался Шульгин вынести приговор и "неправящему" классу. Как раз русский рабочий класс, завоевавший в октябре 1917 года государственную власть, и явился в союзе с трудовым крестьянством той исторической силой, которая спасла от катастрофы Россию. Спасла в длительной и тяжкой борьбе с классом, к которому принадлежал Шульгин; спасла - самоотверженным, героическим трудом преодолев отсталость, которую Шульгин в канун революции называл "безнадежной"; спасла - породив и воспитав новую, народную интеллигенцию, которой и в голову не придет "жить беспечно", не обращая внимания на
потребности и жизненные интересы Родины.
"Баланс смерти", ужасавший Шульгина, далеко не полон. Его можно было бы внушительно дополнить. Именно:
Каждая германская дивизия, выступившая 1 августа 1914 года к русским границам, имела на своем артиллерийском вооружении восемьдесят орудий; русская дивизия - пятьдесят восемь. На каждые двадцать четыре батальона, составлявшие германский корпус, приходилось сто восемь полевых пушек и пятьдесят две гаубицы (в числе последних - шестнадцать тяжелых и тридцать шесть легких); каждые же пятьдесят два батальона, составлявшие русский армейский корпус, имели на своем вооружении девяносто шесть полевых пушек и восемь гаубиц.
В ходе войны соотношение показателей боевой оснащенности русских и германских вооруженных сил не только не улучшилось в пользу русской армии, но продолжало ухудшаться. Так, с 1914 по 1917 год количество пулеметов в германской армии возросло с трех тысяч до семидесяти тысяч (почти в двадцать четыре раза), а артиллерийских орудий - с девяти тысяч трехсот до двадцати тысяч (более чем в два раза). Русская же армия, вступив в войну с четырьмя тысячами сто пятьюдесятью двумя пулеметами, к 1917 году имела их всего двадцать три тысячи восемьсот (в пять раз больше); а орудийный свой парк за тот же период смогла увеличить лишь с семи тысяч девятисот девяти до девяти тысяч восьмисот пятнадцати (всего на двадцать пять процентов) (19).
Из отечественных источников хорошо известно, что не хватало тогда на фронте не только орудий и пулеметов, но и винтовок. В составе маршевых рот десятки тысяч русских солдат прибывали на фронт безоружными и в таком виде под огнем противника рассредоточивались по окопам, выжидая, когда можно будет получить винтовку убитого или раненого тут же, рядом. Неравенство в вооружении усугублялось неравенством в снабжении боеприпасами.
В то время как кайзеровская армия, вступив в войну, располагала запасом в тысячу сто снарядов на каждое орудие, в русской запас составлял шестьсот снарядов, да и тот быстро растаял в первых крупных боях, так как почти не пополнялся (20). В результате к весне-лету 1915 года, когда на фронте сложилась особенно тяжелая обстановка, русская артиллерия в массе своей фактически вышла из строя: лишенная боеприпасов, она молчала под массированным огнем противника. Хотя казалось, что военным ведомством принимаются срочные меры, а под давлением общественного возмущения поспешили на помощь военному ведомству земские, частнопредпринимательские и прочие организации, снабжение армии снарядами улучшалось медленно и неровно. Даже когда поток боеприпасов на фронт заметно усилился, выяснилось, что большую его часть составляет шрапнель, в то время как "войска отчаянно требовали от тыла поставки гранат" (Шульгин). Все, что царское военное ведомство смогло дать армии в грозные для нее месяцы, были двадцать гранат на одно орудие. Слабость интендантско - снабженческой организации, впрочем, отражала и состояние военного производства в стране. Таков был общий уровень русского военно-промышленного потенциала, задолго до войны взятого под контроль международным капиталом и в годы войны в значительной своей части находившегося в иностранных руках.
К моменту, когда Николай II в Зимнем дворце зачитал манифест о вступлении в войну, русская промышленность по объему выпускаемой продукции пребывала примерно на том же уровне, на каком находилась американская промышленность до гражданской войны 1860-1863 гг., то есть в период, когда в США еще применялся рабский труд. Разрыв в показателях выпуска промышленной продукции в России и Германии был огромным. Производство в последнем предвоенном году такого важнейшего в ту эпоху стратегического материала, как свинец, составляло в России одну и четыре десятых тысячи тонн, в Германии сто восемьдесят семь и девять десятых; цинка было произведено в обеих странах соответственно десять и одна тысячная и сто одиннадцать тысяч тонн; алюминия - ноль и двенадцать тысяч тонн (21). Германия в 1913 году выплавляла в три раза больше чугуна и стали, нежели Россия.
