Было удивительно. Была радость и тоска, в старые времена сказали бы: сердечное томление, чуть позже – химия любви, а сейчас – гормональный всплеск, эндогенно-эндорфинное опьянение… То, чем все это было вызвано улетело. Куда? И откуда пришло? Он, чуть успокоившись, быстро понял, что никогда не найдет ответы на эти вопросы.

В отличие от окружающих он не видел в себе особых перемен. Разве что иное настроение. Только настроение. Сегодня оно одно, а завтра может стать другим.

На замечания о «тайной и роковой влюбленности», только усмехался.

– Да, – говорил он, – влюблен. В молодую, привлекательную… рыночную экономику. Которая обязательно обманет, как и все молодые и привлекательные. Ну, а как?

Сон. Он все же нес его в себе, помнил. Если бы это была картинка, то, наверное, он бы ее гладил и даже целовал, спрятавшись за какой-нибудь раскидистый куст. Но как погладить сон? За каким кустом?

Вначале, в первые дни, была иллюзия возвращения. Она была вызвана стремлением вернуться к безвестной реке, ощутить босыми ногами пыль дороги, услышать гул пчел, вдохнуть аромат теплого сухого воздух, розового от цветов, и увидеть Её, хотя бы так же – мельком. Желание пережить все это вновь, с прежней силой порождало вторичные сны, проходившие перед его сомкнутыми веками цветной тенью яркого дня.

Лыков шел сквозь августовский вечер, словно бы не касаясь его, не оставляя следов и не принимая их на себя, лишь глаза привычно отмечали детали окружающего. Догорало солнце за плотной и темной зеленью тополей, сумеречный неопределенный свет, в котором ему всегда чудился розовый пепел, стоял на улице. Андрей добрался до вокзала и остановился, ожидая, когда уйдет пассажирский и освободит путь.

Он вспомнил, как лет пять назад, здесь же видел апокалипсическую картину. Из немытого, открытого на четверть окна вагона, прямо со второй полки, торчали чьи-то голые ноги. Пятки, пальцы и маломальские выступы ступни были покрыты пылью и копотью, точно это не в дизеле тепловоза, а прямо на них сжигали солярку. Но и сквозь копоть можно было различить толстую кожу подошв, их грубую тяжесть, каменную твердость ядреных, полупрозрачной желтизны, сухих мазолей-надавов.

Ноги дернулись и приоткрыли обзор. На грязной полке лежала россиянка в каких-то немыслимых трико и футболке. Голова ее пропадала во мраке вагона: желтый свет с красной немощью стыдился высветить лоснящиеся, затертые перегородки вагона и всю ту нечистоту, что скрывалась в нем.

Лыков брезгливо повел плечами и подумал о том, как страшно, должно быть, оказаться на нижней полке в этом вагоне, ехать куда-то, ожидая неизбежного: вот сейчас тряхнет как следует на очередном уклоне или где-нибудь на стрелках и сверху, с той самой второй полки, на голову сорвется сопля или что-либо еще более мерзкое, но обязательно холодное, липкое и скользкое.

– Брр,– еще раз передернуло Лыкова.

Он не любил грязи, был брезглив, но нередко именно какая-нибудь гадость захватывала его воображение, и он, невольно, разукрашивал ее неожиданными подробностями цвета, запаха и консистенции. Горло сжималось, начиная спазматически подрагивать, и его без малого не рвало. Зачем? Чтобы точно потом описать? За каким чертом об этом писать?

Некоторые окна в вагоне были разбиты, дыры в двойных стеклах лучились звездами. И тепловоз, и вагоны были неимоверно грязны. Точно с помойки.

Сейчас стало почище. И окна целые. Смотри ты, все проходит. Даже из такой жопы вылезать стали помаленьку. Только она у нас волшебная: чем дальше ползем, тем она глубже. Приглядишься и, вроде, ползешь-то уже в обратную сторону. Опять вглубь.

Вот только об этом сейчас не хватало…

Но прошло же? Пришло же другое! Или только видимость другого? Только окна вставили…

Осталось сказать, что вот и у него все пройдет.

Окна вставит!..

Глупость. Банальность. Пошлость.

К дому Лыков подошел уже в полутьме. Красный свет штор заливал лоджию. Кухонное окно жило своей зеленой жизнью, настойчиво высвечивая свой угол.

Лена открыла дверь, заглянула в расширившуюся щель и тут же скрылась за брякнувшими деревянно-кольчатыми занавесками: на кухне что-то жарилось, шипя и потрескивая, и, видимо, пеклось, запах струился в коридор, встречая у порога хозяина.

Конечно, хозяина! Ведь он – для него, и раскалившаяся духовка широкими волнами выпускала его, отмывая Лыкова от запахов улицы.

Ужин прошел в дружественной и не торжественной обстановке. Говорила больше Лена, Андрей посматривал на нее, иногда улыбался и от этого она, невероятно, волновалась, смущалась и начинала молоть чепуху.

– Знаешь, – сказала она, наконец,– у меня такое чувство, будто мы мало знакомы. Понимаешь? Я даже боюсь тебя. Честное слово. Как на первом свидании. Понимаешь?

– Понимаю. Но тогда мы должны сидеть не за столом, а где-нибудь на скамеечке с букетом цветков на руках вместо цыпленка. Я с этим не согласен.

– Эх ты! Желудок.

Андрей продолжал есть и смотреть.

– Не смотри так, мне стыдно. Я уйду сейчас,– она даже кокетничала помимо воли. И зачем-то, может, снизить высокий слог момента: – Помнишь Чуркину Любу? Умерла вчера. Говорят, даже до больницы не успели довезти.

– Подняла из-под прилавка слишком большой ящик?

–Представь себе, именно так. Только не из-под прилавка, теперь туда ничего не прячут, а из подсобки несла. Лопнула киста. Сразу осложнение какое-то, и сердце остановилось.

– Жуть, – вытирая руки о салфетку, заметил Лыков. – Очень застольный рассказ.

– Нет, но…

Он, откровенно говоря, плохо помнил, кто такая эта Чуркина и вообще не был настроен на тоскливый лад – взять да поскорбеть о ком-либо постороннем. Такого хорошего настроения у него давно не было, и портить его Лыков не собирался.

– Сколько раз в больницу ходила: «Болит», – продолжала свое Лена, – а в ответ: «Ничего не видим. Все чисто». Гинекологи называются.

– Может, и не видят, там темень-то какая?

– Иди ты! Как можно смеяться, я не понимаю.

– А что ж, мне плакать что ли? Вот когда у меня кисту гинекологи не заметят, и она лопнет, вот тогда и слезы.

– Чирей тебе на… куда-нибудь. Лопнет у него. Где ей у тебя завестись?

– Что, такое маленькое и невместительное тело?

– Точно одна женщина в поезде говорила,– не уступала Лена,– все на нас – на баб, а мужикам хоть бы что. У моего, говорит, хоть бы раз что-нибудь заломило там. Одна болезнь только и была: пришел из бани злой-презлой – кипятком себе ошпарил. Ходил умирал целую неделю.

– «На нас, на баб!..»

– Ну – женщин. Сами– то так не говорите?

– Не говорим.

– А-га…

– А-га-га.

– И похуже говорите.

– И похуже говорим… Как?

– Сам знаешь.

– Блядь? Это междометие… Сука? Жена кобеля. Это даже возвышает.

– Куда уж выше!

– А – баба… Тьфу!.. Наверно, рады все были, что мужик ошпарился. И та дура – тоже смеялась над своим мужем? Ее бы я сукой не назвал. Не достойна!.. Так, шавка какая-то. Смеялась?

– Ну, а что?.. Вообще-то, смеялись все!

И Лена расхохоталась.

– Ну, вот… – Андрей покачал головой: – Смейся, паяц, над разбитой любовью!

– «Паяц»… У меня тоже бок правый болит иногда, а в больнице: «Ничего страшного. Все у вас хорошо. Это вы мнительная или метеочувствительная». До каких пор это «хорошо» продлится?.. А ты говоришь – паяц.

– А я говорю… Что я говорю?

– Вот!.. Даже не слушает! Как тебе сейчас ухо закручу!..

– Да все я слышу. Это у тебя аппендицит в зачаточном состоянии.

…Пока Лена убирала со стола, Андрей сидел здесь же, курил, приоткрыв форточку. Это уже вошло в привычку, а ведь начал, чтобы подразнить, позлить жену. И себя тоже. Особая глупость: как раз тогда, когда в продаже появлялись эрзац за эрзацем. Ничего натурального. В том числе и сигарет. Затягиваясь сырым и потому особенно горьким дымом, Андрей подумал, что сигареты следовало бы посушить, а лучше – вообще бросить эту дурь.

Лена кружилась по небольшой кухне, а Андрей отмечал, что время на ней не отражается, хотя, конечно, какое время, и какой это возраст – тридцать один. Но все же… Выглядела она все так же, как шесть лет назад. Пожалуй, только к прежней стройности – она всегда тянулась стрункой вверх – прибавилась женственность, некая приятная тяжесть форм.