Неподалеку, отвлекая меня от мужчин в павильоне, открывается дверца автомобиля. В машине, на водительском месте, сидит молодая, лет двадцати пяти, женщина с вязаньем на коленях.

– Можешь подойти, поговорить с ними. – Она улыбается. – Они не кусаются. По крайней мере, зубами.

С улыбками у меня теперь не очень хорошо – получается страшновато, – но я все же стараюсь изобразить подходящее случаю дружелюбное выражение.

– Не хотела мешать. А они позволяют другим сыграть с ними?

– Иногда. У них там свои порядки, но спросить можно. Там мой дедушка.

Теперь понятно, почему у нее вязание. Слава богу; мадам Дефарж[4] с автомобильной стоянки – это было бы нечто жутковатое.

– Пойди и спроси, – подстегивает меня молодая женщина, рассеянно накидывая на большой палец петли красной пряжи. – В худшем случае просто откажут.

– Вы направляете каждого, кто останавливается и смотрит?

– Только тех, кто кажется одиноким. – И прежде чем я успеваю ответить, она закрывает дверцу.

Еще несколько секунд я стою как дурочка, и в тех частях тела, которые пока не замерзли, понемногу нарастает боль. Ступаю на траву, делаю несколько шагов и вхожу в теплый павильон. Шахматисты останавливаются и поворачиваются ко мне.

Почти все они – мужчины в возрасте и, судя по нашивкам на бейсболках, ветераны. Парки – их традиционные места встречи, шахматы – излюбленное занятие, и, хотя я не знаю всех обозначений, разделить их на группы вполне могу. Большинство присутствующих служили во Вьетнаме, несколько человек – в Корее, парочка – участники «Бури в пустыне»[5], а у одного, самого старого и сидящего ближе других к обогревателям, на шляпе полинялыми нитками цвета высохшей горчицы вышиты два слова – «Операция Нептун»[6]. Офигеть… Этот старик высаживался на побережье Нормандии, когда мои родители еще не родились.

Один из вьетнамских ветеранов, вялый, с одутловатым лицом и сизым, с сеточкой вен носом-картошкой, намекающим на то, что шахматы, возможно, отвлекают его от выпивки, сердито смотрит на меня.

– Нам здесь пожертвования не нужны.

– Я и не предлагала. Хотела спросить, разрешаете ли вы играть с вами другим.

– А ты играешь? – Судя по тону, он мне не верит.

– Плохо, но да, играю. Мы часто переезжаем, и я везде ищу место, где можно играть.

– Хмм… Думал, у вас, молодых, есть Интернет.

– Это не то же самое.

Старик прокашливается, и остальные поворачиваются к нему. В каждой группе есть иерархия; ветеранские группы не исключение, и, если не принимать во внимание армейское звание, Вторая мировая побивает всех. Этот человек прошел ад и носит свои шрамы дольше других. С таким рангом в отставку не уходят.

– Подойди, пожалуйста, сюда.

Я обхожу стол и пристраиваюсь на краешек скамейки рядом с ним. Он всматривается в мое лицо, как будто выискивает что-то – уж не знаю, что, – и меня касается его тошнотворно-сладковатое дыхание. Может, у него диабет? Может, ему не стоит сидеть здесь в такую погоду, пусть даже с обогревателями и в теплой одежде? Кожа у него тонкая, как пергамент, и собирается мягкими складками, а под глазами и на висках ее пронизывают голубые паутинки вен. Вокруг одного виска бугрится плотная и бледная рубцовая ткань. Шрам поворачивает и уходит за ухо. Шрапнель из Нормандии? Или что-то совершенно другое?

– У тебя ведь своя собственная война, да, девочка?

Я задумываюсь, и вопрос, что стоит за словами, обретает форму. Форму Чави – со всей злостью, печалью и болью, что я ношу после ее смерти.

– Да, – говорю я наконец. – Только не знаю, кто на другой стороне. – Чтобы воевать, нужен враг, но я даже не представляю, кто мог бы вредить мне больше, чем я сама.

– Такое иногда с каждым случается, – соглашается старик, оглядываясь на остальных. Все смотрят на нас, кроме одного, и этот один, насупившись, изучает положение на доске, приходя, похоже, к выводу, что его король вот-вот будет заперт в углу. – Тебя как зовут?

– Прия Шравасти. А вас?

– Гаролд Рэндолф.

– Ганни! – Большинство ветеранов покашливают в кулак. Воздерживается только один, который, кстати, не похож на ветерана; он моложе, мягче, и в глазах у него есть что-то – точнее, в них нет чего-то, – говорящее, что он – другой, не из их компании.

Ганни закатывает глаза. Медленно стаскивает вязаную перчатку, под которой обнаруживается вторая, без пальцев, желтая, выцветшая, как буквы на шляпе. Рука, когда он поднимает ее, слегка дрожит – думаю, от паралича, а не холода; палец дотрагивается до кончика моего носа.

– Чувствуешь?

Я почти улыбаюсь, но не хочу его отпугивать.

– Нет, сэр.

– Тогда ступай сегодня домой и возвращайся, когда захочешь. По выходным не играем – слишком много народу.

– Спасибо, сэр, – благодарю я и, поддавшись импульсу, целую его в щеку. Мягкие бакенбарды щекочут мне губы. – Я вернусь.

– Вы только посмотрите, – ухмыляется любитель выпивки, – Ганни обзавелся новой будущей бывшей.

Большинство остальных кивают мне – скорее, в знак признания, а не расположения, но и этого вполне достаточно. Мне еще только предстоит заработать здесь место, показать, что меня привела сюда не скука и не каприз. Встаю, иду вдоль задней части павильона, впитывая тепло перед возвращением домой и поглядывая на человека в конце столиков, того, который кажется чужим. На голове у него не бейсболка, а просто вязаная шапочка. Она сдвинута на затылок, и из-под нее выбиваются светлые волосы, назвать которые нельзя ни блондинистыми, ни русыми.

Он вежливо улыбается мне.

– Я вас вроде бы где-то видела, – вырывается у меня.

Его улыбка нисколько не меняется.

– Я от многих это слышу.

И верно. Он не похож ни на кого, а значит, похож едва ли не на каждого. В нем нет ни одной характерной черты, ничего такого, чтобы сказать: «Да, я точно узнаю его без всяких яких». Его нельзя назвать ни симпатичным, ни уродливым, он просто… есть. Даже глаза у него какого-то темного, неразличимого цвета.

Улыбка никак не меняет лицо. И это странно – ведь обычно, когда человек улыбается, этот отражается на наклоне щек, форме рта, морщинках вокруг глаз. У парня же в вязаной шапочке все остается прежним, как будто улыбка существует сама по себе. Нет, она не фальшивая, не наигранная, а просто… неестественная. С другой стороны, нужно признать, что парковые шахматы – рай для социально дезориентированных людей. Может, достижением является уже то, что он пошел на зрительный контакт.

Я киваю и, все еще ощущая смутное беспокойство, отправляюсь домой. Холода особенно не чувствую, и это не признак потепления, а, скорее, предупреждение: эй, дуреха, давай-ка в дом, пока не обморозилась.

Добравшись до нашего квартала, останавливаюсь у большой консоли, защищающей почтовые ящики жителей нашей улицы. Здесь даже есть мусорная урна, прикованная цепью к столбу и предназначенная для почтового хлама. Когда мною овладевает сентиментальное настроение, я с тоской вспоминаю наш почтовый ящик в Бостоне, с ярко окрашенными отпечатками ладоней на жизнерадостной желтой поверхности. Папа не хотел оставлять свой отпечаток – мол, это неуместно, – и тогда мы втроем атаковали его с кисточками, и все закончилось прекрасным разноцветным отпечатком усов на передней панели.

Интересно, сохранился ли тот ящик? На глаза мне он не попадался уже давно. С другой стороны, это же касается по меньшей мере половины всего, что у нас есть: распаковывать и снова упаковывать давно представляется занятием, не стоящим наших усилий.

Достаю пригоршню рекламных проспектов и почтовых открыток, адресованных «Нашему соседу» и «Жильцам…» и отправляю их в урну вместе с пересланным из Бирмингема[7] напоминанием о записи на прием к стоматологу. Есть еще поздравительная открытка в конверте приятного зеленого цвета – такой цвет ассоциируется с весной, – подписанного рукой Мерседес. Ничего удивительного: формально моя виртуальная школа начинается сегодня. Я буду заниматься в онлайне с преподавателем во Франции, чтобы привыкнуть думать и работать на другом языке, а у Мерседес всегда приготовлена открытка к моему первому школьному дню, независимо от того, сколько их набирается в году.