Все хором подхватывают эти слова, стуча сапогами по полу и ударяя кулаками по нарам.

Янки (глотнув из бутылки, довольно добродушно). Ладно! Только не орите. Я вас с первого раза понял.

Шум утихает. Кто-то очень пьяным, приторно-нежным тенорком затягивает:

Янки (зло и презрительно). Замолчи, вшивый пес! Где ты наслушался такой дряни? Дом? К дьяволу дом! Я тебе покажу – дом! Я тебе голову сверну! Дом! В преисподнюю с твоим домом! Здесь твой дом! Понял? И на кой черт тебе дом? (С гордостью.) Я удрал из дому еще ребенком. И рад, что удрал. Дома я знал только порку, вот и все! Но – можете прозакладать свои души – с тех пор меня никто не бил. Может, кто из вас хочет попробовать? А? Не думаю! (Более миролюбивым, но все еще полным презрения тоном.) Девчонка ждет его, а? У! Дьявол! Вздор какой! Девки никого не ждут. Они вас за грош продадут. Шлюхи они все, понял? Бить их надо. К дьяволу их! Шлюхи, вот они что!

Лонг (пьяный, как стелька, вскакивает на скамью и яростно жестикулирует, держа в одной руке бутылку). Слушайте, товарищи! Янки прав. Он говорит, что это вонючее корыто – наш дом. Он говорит, что дом, это – ад. Он прав. Да, это ад! И мы живем в этом аду, товарищи, и наверняка в нем издохнем. (С нарастающим возбуждением.) А кто в этом виноват, я вас спрашиваю? Не мы! Мы не для того родились. Все люди родятся свободными и равными! Это, ребята, сказано даже в их подлой Библии. Но какое им дело до Библии, – этим жирным, ленивым свиньям, едущим в первом классе? Это они виноваты во всем. Это они довели нас до того, что мы превратились в наемных рабов, задыхающихся, обливающихся потом и жрущих угольную пыль в брюхе этого проклятого парохода! Это они во всем виноваты – проклятый класс капиталистов!

По мере того, как Лонг говорит, поднимается негодующий ропот, и в конце концов его прерывают бурей свистков, воем, мяуканьем и резким, лающим смехом.

Голоса

– Заткни глотку!

– Сядь!

– Закройся!

– Дурак набитый!

Янки (встает и смотрит на Лонга). Замолчи, пока я тебе шею не свернул!

Лонг быстро исчезает, а Янки продолжает с бесконечным презрением.

Библия? Класс капиталистов? К черту эту брехню социалистов и Армии Спасения! Встань на перекрестке и ври, сколько влезет. Найми зал, если угодно. Придите ко мне все страждущие, ха-ха-ха! Прямым сообщением в объятия Иисуса! Да пошел ты к черту! Я много слыхал таких, как вы. Врете вы все! Хотите знать мое мнение? Никуда вы не годитесь. Вы – шваль! Кишки у вас больно тонкие, вот что! Желтые трусы вы, вот что! Трусы, да! Что общего у нас с этими отбросами в первом классе? Мы во сто крат лучше их, разве не так? Да, да! Любой из нас одной рукой сотрет их всех. Поставь-ка кого-нибудь из них сюда хоть на одну вахту, – что с ним будет? Да, его на носилках унесут! Ничего ровно эта падаль не стоит. Они – мертвый груз. Кто заставляет двигаться эту старую посуду? Разве не мы, ребята? Значит, мы на месте, не так ли? Да, значит мы на месте, а они нет! Да, так-то!

Громкий ропот одобрения.

А то, что здесь ад, так это ты врешь! Душа в пятки ушла у тебя, вот что! Здесь работа для мужчины, понял? Здесь нужен настоящий мужчина. Он двигает корабль. Рохлям здесь не место. А ты – рохля, понял? Ты – желтый. Да!

Голоса (горделиво).

– Правильно!

– Это работа для мужчины!

– Ври, Лонг! С вранья пошлины не берут!

– И всегда-то он чушь порет!

– К дьяволу его!

– Янки прав! Это мы двигаем судно!

– Ей-поху! Янки ферно кофорит!

– На кой нам черт слюни распускать!

– Речи, вишь, говорит!

– Вон его!

– Трус!

– За борт его!

– Я ему морду разобью!

Все угрожающе толпятся вокруг Лонга.

Янки (добродушно-презрительным голосом). Эй вы, легче! Оставьте его в покое. Он даже кулака не стоит. Пей, ребята! Вот так – чья бы то ни была бутылка.

Долго тянет из бутылки. Все пьют с ним. В одно мгновенье в толпе снова вспыхивают прежние веселые и беспечные крики, добродушное похлопыванье друг друга по спине и громкий говор.

Падди (сидевший все это время не шевелясь и мигая старческими глазами, вдруг кричит голосом, полным долго накоплявшейся в нем горечи). Мы, говоришь ты, двигаем этот пароход? Так, что ли? Мы, говоришь ты, здесь на своем месте? Так? Ну, а если так, то сжалься, Господь, над нами!

Сидя, он раскачивается взад и вперед, и его голос поднимается до высоких жалостных нот. Все смотрят на него с удивлением, но внимательно.

О, если бы вернулись дни моей юности! Те дни, когда были славные корабли-клипера с мачтами до самого неба! На этих судах плавали смелые матросы, дети самого океана – словно само море носило их в чреве своем. О, где эти люди с белой, чистой кожей, с ясными глазами, стройные, как сосны, с могучей грудью? Какие это были смелые и храбрые моряки! Мы ходили далеко, очень далеко, мы огибали мыс Горн. Ранним утром, при крепком ветре, мы ставили все паруса и беззаботно пели веселые песни. Земля скоро исчезала из виду, но мы только смеялись и никогда не оглядывались назад. Мы жили только настоящим. Мы были свободным, независимым племенем. Я думаю, что только рабы думают о том дне, который прошел, или о том, что придет, и принесет им старость, как мне. (С необыкновенным возбуждением.) О, если бы опять нестись к югу, разрезая безбрежное море! Муссон надувает паруса. И днем и ночью, когда пена на гребнях волн горит огнем, а небо сверкает звездами. Или в полнолуние, когда судно плывет сквозь серый полумрак, когда на нем ни звука, когда все объято сладкой дремой, и можно подумать, что это корабль-привидение, Летучий Голландец, никогда не заглядывающий ни в один порт… А дни… когда теплое солнышко сверкает над огромной палубой, согревает кровь, а ветер, бороздящий блестящую зелень океана, вливается, как крепкое вино, в грудь!.. Работа? Да, тяжелая была у нас работа! Но кто на нее жаловался? Мы трудились на свежем воздухе. От нас требовались ловкость и уменье. А кончился трудовой день, отстоял собачью вахту, закуришь трубочку – и начинается жизнь! И вдруг – земля! Видишь горы Южной Америки, купающие свои белые вершины в зареве заходящего солнца.

Его восторг внезапно спадает, и он продолжает голосом, в котором слышны горечь и досада.

Э, да что пользы толковать?! Это все равно что шепот мертвеца. (К Янки, с укором.) Вот в наши дни мужчина на корабле был на своем месте, а не теперь. Тогда судно было частью моря, а человек – частью судна, и все трое составляли одно целое. (Укоризненно-злобным тоном.) Эх, Янки! Вот где ты нашел себе место: в этом черном дыму, который поганит океан и палубу; среди этих проклятых машин, которые стучат, все трясут и расшатывают; в этом погребе без луча света, без капли чистого воздуха; в этой дыре, где легкие засоряются угольной пылью, где у людей разбиты спины и сердца; здесь ты нашел себе место, в этой адовой кочегарке, где мы набиваем ненасытную утробу печей, отдавая им, вместе с углем, и нашу жизнь, где мы крепко заперты в темной клетке, как вонючие обезьяны в зверинце! (С жестким смехом.) Хо-хо-хо! Черти!.. И быть здесь, значит, по-твоему, быть на своем месте? Человеку из плоти и крови быть колесиком этих проклятых машин – это тебе по душе?

Янки (все время слушает с презрительной усмешкой на губах, а затем лающим голосом говорит). Конечно, мне это не по душе. Но что же из того?

Падди (обращаясь как бы к самому себе, с глубокой горечью в голосе). Мое время ушло. Но если бы огромная волна, горящая в лучах солнца, смыла меня за борт, я все еще грезил бы о тех днях, которые ушли!