Он снова поднял медицинский мяч и с удовольствием взвесил его в руке.

– Вообще ничего, кроме круглого мяча, не требуется.

Хоть он редко это сознавал, за Финеасом постоянно наблюдали – как за погодой. В дальнем конце площадки игравшие в бадминтон почуяли изменение направления ветра, до нас донесся их клич. Поскольку мы не отозвались и не пошли к ним, они начали постепенно приближаться сами.

– Думаю, сейчас самое время начать новые упражнения, согласен? – сказал мне Финни, склонив голову набок. Потом он медленно обвел подошедших товарищей взглядом, исполненным какой-то полуосознанной решимости, целью которого было увлечь людей своей последней идеей. Дважды моргнув, он добавил: – Можно начать с этого мяча.

– Давайте сделаем так, чтобы это имело какое-то отношение к войне, – предложил Бобби Зейн. – Ну что-то вроде блицкрига или вроде того.

– Блицкриг, – с сомнением повторил Финни.

– Можно придумать что-нибудь наподобие бейсбольного блицкрига, – сказал я.

– Мы назовем это блицкригбол, – подхватил Бобби.

– Или короче – блицбол, – поразмыслил вслух Финни. – Да, блицбол. – Потом, бросив выжидательный взгляд на окружающих, воскликнул: – Ну, начнем? – и без предупреждения бросил мне тяжелый мяч.

Я поймал его обеими руками и прижал к груди.

– Беги! – приказал Финни. – Нет, нет, вон туда! К реке! Беги!

Я помчался к реке, окруженный толпой нерешительных товарищей; они догадывались, что, по всей вероятности, являются моими противниками по блицболу.

– Не жадничай! – вопил Финни. – Отдай другому! Иначе, – он ритмично выкрикивал слова на бегу, – мы окружим тебя и кто-нибудь собьет тебя с ног.

– Попробуйте! – Я увильнул от него, продолжая прижимать к себе мяч. – Что это за игра?

– Блицбол! – закричал Чет Дагласс, хватая меня за ноги и валя на землю.

– Это совершенно не по правилам, – сказал Финни. – Руками действовать нельзя, когда сбиваешь того, кто владеет мячом.

– Нельзя? – пробормотал Чет, сидя на мне верхом.

– Нельзя. Руки надо держать скрещенными на груди, вот так, а того, у кого мяч, просто подсекать. Плечами тоже нельзя работать. Ладно, Джин, начинай сначала.

– Может, теперь кто-нибудь другой возьмет мяч? – быстро предложил я.

– Нет, после того как тебя против правил сбивают с ног, мяч остается у тебя. Все в порядке, продолжай. Вперед!

Мне не оставалось ничего иного, кроме как снова пуститься наутек, между тем как остальные с новым энтузиазмом затопали вокруг меня.

– Бросай его! – приказал Финеас. Бобби Зейн был более-менее открыт, и я бросил мяч ему; тот был таким тяжелым, что Бобби принял мою передачу только у самой земли. – Прекрасно, молодцы, – прокомментировал Финни, продолжая мчаться вперед на предельной скорости. – Когда передаешь мяч партнеру, он и должен коснуться земли. – Бобби, ища защиты, попятился ко мне. – Вали его! – заорал мне Финни.

– Валить?! Ты что, спятил? Он же из моей команды!

– В блицболе нет никаких команд, – с явным раздражением крикнул он, – здесь все – противники. Вали его!

Я свалил.

– Отлично, – сказал Финни, распутывая нас. – Теперь мяч снова переходит к тебе. – Он передал мне свинцовый снаряд.

– Я считал, что мяч переходит…

– Нет, ты, естественно, снова завладел мячом, когда свалил противника. Беги.

Я снова помчался. Чумной Лепеллье бежал размашистым шагом вне пределов моей досягаемости, не следя за игрой, бессмысленно следуя за мной по пятам, как дельфин за проходящим кораблем.

– Чумной, лови! – Я бросил ему мяч поверх нескольких голов.

Пойманный врасплох, Чумной сокрушенно задрал голову, отшатнулся, присел, чтобы мяч не попал в него, и, как это часто с ним случалось, выпалил первое, что пришло ему в голову:

– Он мне не нужен!

– Стоп, стоп! – закричал Финни голосом рефери. Все замерли, Финни поднял мяч и, держа его в руках, продолжил: – Сейчас Чумной продемонстрировал нам одно очень важное правило игры. Принимающий может по собственному желанию отказаться принять пас. Поскольку все мы соперники, мы можем и будем все время играть друг против друга. Это правило назовем правилом отказа, или правилом Лепеллье. – Мы все молча кивнули. – Итак, Джин, мяч по-прежнему твой, разумеется.

– По-прежнему мой? Ради бога! Еще никто кроме меня не владел мячом.

– У них тоже будет возможность. И еще: если на отрезке между вышкой и рекой твоя подача будет отклонена три раза, ты возвращаешься на исходную позицию, и все начинается сначала. Естественно.

Блицбол стал сюрпризом того лета. В него играли все. Не удивлюсь, если в какой-то форме он и теперь популярен в Девонской школе. Но никто не умел играть в него так, как играл Финеас. Невольно он изобрел игру, которая позволяла максимально раскрыть все его спортивные дарования. Учрежденные им правила ставили владеющего мячом в вопиюще неравное положение по сравнению с остальными игроками, поэтому Финеас практически каждый день, оказываясь на этой позиции, из кожи вон лез, чтобы превзойти самого себя. Увиливая от волчьей стаи, в которую превращались остальные игроки, он использовал отходы назад, обманные движения и приемы массового гипноза, бывшие настолько эффективными, что это удивляло даже его самого; несколько игр спустя я стал замечать, как он, довольный собой, тихо хмыкает – словно сам себе не веря. Во время игры, продолжавшейся без перерыва, он также обладал преимуществом неисчерпаемого потока энергии – я ни разу не видел, чтобы она у него иссякала. Я никогда не видел его уставшим, задыхающимся, испытывающим перегрузку или обеспокоенным. И на рассвете, и в течение всего дня, и в полночь Финеас всегда был полон этой ровной несокрушимой энергии.

С самого начала было ясно, что никто другой так не приспособлен к какому бы то ни было виду спорта, как Финни – к блицболу. Я это сразу увидел. А почему бы и нет? В конце концов, это же он придумал игру, разве не так? Неудивительно, что он был в ней невероятно хорош, в то время как мы, остальные, только создавали сумятицу на поле – каждый по-своему. Наверное, и поделом нам было, раз мы предоставили ему одному устанавливать правила игры. На самом деле я не слишком задумывался об этом. Какая разница? Это ведь всего лишь игра. И прекрасно, что Финни мог проявить себя в ней. Точно так же, во всем своем блеске, он проявлял себя и во многом другом – например, в отношениях с товарищами по общежитию, с преподавателями; в сущности, Финни привлекал к себе и очаровывал всех, с кем сталкивался. И это меня тоже радовало. Естественно – он же был моим соседом по комнате и лучшим другом.

У каждого в жизни есть исторический момент, который ему особенно дорог. Это момент, когда эмоции приобретали над ним наибольшую власть, так что потом, когда этот человек слышит слова: «сегодняшний мир», или «жизнь», или «действительность», он соотносит их именно с этим моментом, даже если с тех пор прошло полвека. Благодаря выпущенным тогда на волю чувствам в душе человека остается особый отпечаток, и его он проносит через всю жизнь.

Для меня таким моментом – ибо четыре года для истории всего лишь момент – была война. Война была и остается для меня реальностью. Я все еще инстинктивно живу и думаю в ее атмосфере. Вот некоторые из ее знаковых характеристик: Франклин Делано Рузвельт – президент Соединенных Штатов, и всегда им был. Двумя другими вечными мировыми лидерами являются Уинстон Черчилль и Иосиф Сталин. Америка никогда не была, не является и никогда не будет землей изобилия, как величают ее в песнях и стихах. Нейлон, мясо, бензин и сталь – в дефиците. Рабочих мест много, а рабочих рук не хватает. Деньги очень легко заработать, но довольно трудно потратить, потому что покупать почти нечего. Поезда всегда опаздывают и всегда забиты «военнослужащими». Война всегда будет продолжаться где-то далеко от Америки и никогда не закончится. Ничто в этой стране не остается долго на одном месте, включая людей, которые вечно либо уезжают, либо временно пребывают в отпуске. Американцы часто плачут. Шестнадцать лет – ключевой, критический и самый естественный возраст человеческого существования, все другие люди выстраиваются либо впереди, либо позади гармоничного единства шестнадцатилетних мира сего. Когда тебе шестнадцать, взрослые относятся к тебе с некоторым изумлением и почти робостью. Это остается загадкой, пока ты не поймешь: такое отношение обусловлено тем, что они предвидят твое военное будущее, то, что тебе предстоит сражаться за них. Сами вы этого не осознаете. Тратить что-либо попусту в Америке – аморально. Веревка или оловянная фольга – сокровища. Газетные страницы заполонены незнакомыми картами и названиями городов; и каждые несколько месяцев Земля словно бы срывается со своей орбиты, когда вы видите в газетах нечто невероятное, например, фотографии Муссолини – который казался едва ли не еще одним вечным мировым лидером, – подвешенного вниз головой на мясницком крюке. Все по шесть-семь раз в день слушают новости по радио. Все, что доставляет удовольствие, – путешествия, занятия спортом, развлечения, хорошая еда и красивая одежда, – малодоступно и будет таковым всегда. Эти приятные вещи – лишь крохотные фрагменты окружающего мира, и в том, чтобы предаваться им, есть нечто непатриотичное. Все чужеземные страны недосягаемы ни для кого, кроме военнослужащих; они далеки, загадочны и имеют смутные очертания, словно находятся за полупрозрачным занавесом. Преобладающий цвет жизни в Америке – грязно-зеленый, который называют цветом хаки. Этот цвет уважаем и очень важен, большинство других рискуют показаться непатриотичными.