Пока собеседник моргал, переваривая услышанное, Степан махнул рукой, запуская на гумно стоговоз и стогомет. Хозяин, опомнившись, кинулся закрывать им дорогу.
- Назад! - кричал он. - Не имеете права! Я покупал сено! Лично!
Могучий Степан легко оттеснил его в сторону, где участковый милиционер Максаев, человек не молоденький, тертый, перехватив крикуна, стал ему спокойно внушать:
- Документ есть? Купли-продажи? Предъяви. Нету. Нечего предъявлять. Тогда чего шумишь? Наш колхоз сеяного сена никому не выдавал. Значит, ты сам его взял, не спросясь. А о чем тогда крик? Спасибо скажи, что не пишу протокол, не привлекаю.
- Не дам... Я лучше сожгу его!
- Жги... - спокойно ответил участковый и поднял глаза, огляделся. - Жги. Как раз ветерок к твоей хате.
Ветер и вправду с утра шумел, серебря маковки тополей, легко пригибая их.
- Жги, родный... - мягко повторил участковый. - Сам - в тюрьму, домашние по соседям. Если те уцелеют.
Тем временем стогомет, ловко подхватывая снизу длинными железными рогами слежавшееся плотное сено, поднимал его, натужно урча, чуть не стогом и укладывал на просторную платформу тележки. Потянуло острым сенным духом, сенная пыль запершила.
Со двора, на помощь хозяину, спешили его домашние: жена да отец-старик, в бороде, с костылем наперевес, словно с пикой.
- Помогитя-а-а!! - истошно вопила хозяйка. - Грабя-ат! Люди добрые!! Чего рот раззявил!! - кричала она мужу. - Отец! Отец! Ружье неси! Пужани их! Имеешь право! Грабя-ат! Помогитя-а-а!!
Но поздно было кричать. Стогомет со своим делом справился ловко. На месте высокого аккуратного скирда остался лишь светлый знак его; с писком разбегались по сторонам, ища укрыва, юркие мыши-полевки.
Как говорится, лиха беда начало. Дальше поехало и пошло. Проверяли за двором двор.
- Правление постановило... - заученно, не глядя в глаза, повторял Степан.
- Документ есть? - допрашивал участковый. - Наш колхоз сеяного сена никому не давал. Откуда взялось? С неба упало? Давай справку от небесной конторы. Нету? О чем тогда разговор? Молись богу, что не составляю протокол, не привлекаю. А ведь могу и привлечь.
Весь долгий день висел над хутором сенной острый дух, словно в июньскую сенокосную пору. Громыхали пустые телеги. Тяжко катили груженые.
И весь долгий день взрывался по хутору то один, то другой двор криком да руганью, бабьим плачущим воплем:
- Чтоб тебя лихоман забрал, бесстыжая морда!
- Чтоб тебе сохнуть и высохнуть в мышиные черева!!!
- Набрать полон рот слюней да харкнуть! Чтоб ты захлебнулся!!
- Ой, люди добрые!.. Сладили, сладили со вдовой!
- Берите! Везите! Корову сводите со двора! И детву забирайте! Будете их сами кормить! Колхозом!
- Чтоб тебя!.. - а дальше шло "в бога", "в креста", родителей поминали, живых и покойных. Первым от таких поминаний икалось, вторые - в гробу ворочались.
А порой - лучше бы матерились.
- На чужом сенце не расцветете. Оно вам поперек горла станет.
Доставалось всем. Но более всего - Степану.
- Родный... Ты чего уж так стараешься нас кулачить? Рогами землю роешь? спросила с горечью одна из баб. - Корытин пыль собьет и увеется. А тебе жить, и детям твоим...
- Вот именно... - угрюмо подтвердил Степан.
- Чего именно?
- Жить! - с каким-то остервенением сказал Степан.
Баба испуганно отшатнулась. А потом убеждала всех: "Их дурниной опоили! Дурниной... Всех! Они - бешеные!"
Для Степана слово "жить" осталось в памяти, отпечаталось из недавнего разговора, когда Корытин сватал его на нынешнее поганое дело. Корытин тогда собрал людей, объяснил: колхозное сено надо вернуть, иначе - ни молока не будет, ни телят. А значит - денег. Надо вернуть растащенное.
В словах председателя все было правдой. Степан сразу сказал:
- Со своего база сам привезу, - и также твердо добавил: - А людей кулачить не буду. Ищи другого. Мне стыдно. Не могу.
- Ах, не можешь?.. Стыдно?.. - проговорил Корытин и, поиграв желваками, рубанул сплеча: - А перед своей семьей, перед девками своими тебе не стыдно?! Нарожал, а кормить кто будет? В драных чулках ходят. И это тебе не стыдно?
Степан побледнел, пытался что-то сказать.
- Молчи! - остановил его Корытин. - Твоих детей обижают. Обкрадывают. По миру пускают. А добрый стыдливый папа лишь руками разводит. Раз стыдно, значит, не держи своих девок под замком. Чему быть, того не миновать. Нынче старшую отправляй к туркам, пока в соку. А следом - других!! Раз папа у них стыдливый. Нехай едут.
Корытин сказал - словно ударил. Мертвенная желтизна разлилась по лицу двоюродного брата. Сжались тяжелые кулаки.
Корытин гадал: ударит, нет?
Степан не ударил, вытерпел. А Корытин, перемолчав, добавил:
- Ты пойдешь. Сено, какое растянули, свезете. А после уборки примешь бригадирство на ферме. Будешь там работать. Будешь деньги получать, подчеркнул он, - семью содержать. На ферме будешь, пока дочь не выучится и не сменит тебя. Чтобы она училась спокойно и твердо знала: есть у нее отец, есть надежа, есть место в жизни. Давай, брат, работать,- помягчел он. - Это старый кобель сидит на косогоре, жмурится и ждет, когда его повесят. А нам еще рано сдаваться.
Самому Корытину такие разговоры были очень несладки. Но как по-иному?..
К старому Петровичу в дом он ходил еще до собрания, сказал словно решенное:
- Пойдешь ко мне заместителем. Чувалы с зерном тягать не заставлю. По полям мыкаться тоже не будешь. Верный глаз нужен. Сиди и приглядывай.
Петрович моргал растерянно. Разом запричитали жена и внучка:
- Он еле пекает... Вовсе здоровья нет. На таблетках сидит. Помрет...
- Помрет? - переспросил Корытин. - Мы все помрем. Второго веку не будет. Но помирать легче со спокойной душой. А не в слезах да в соплях, из-за плетня выглядая да слушая, как колхозная скотина с голоду ревет. Работать надо, постановил он, - а не под бабьей юбкой сидеть. У меня у самого - сердце, признался он. - При деле оздоровеем, при людях. Они не дадут нам дремать да хворать. Наши люди, они...
Люди и впрямь не давали дремать.
В короткие дни центральная усадьба и Зоричев зашевелились, гудя, словно растревоженный улей:
- Не имеет права...
- Будем жалиться...
- Нынче, парень, не те времена...
Но сено свезли с подворий на колхозные гумна, поставили скирды.
- Вахину скотину кормить, - при Корытине сказал кто-то вслух. - Вот кому жизнь, при любой власти. Аж завидки берут.
Корытин ответил недобро:
- Не завидуй. Нечему завидовать.
Свезли сено. На гумнах, возле коровников и свинарен работали автокраны и люди, поднимая могучие ограды. Поверх оград в три ряда протянули колючую проволоку. Оцинкованную, новенькую, она под солнцем сияла. Болтали, что электрический ток по ней пущен.
- Оборону будем держать... - похмыкивал кое-кто.
Восстановили ограды; на проходных за железными воротами уселись караульщики. Доярок да скотников пропускали на фермы лишь пешими. Вся личная "техника", вплоть до велосипедов, оставалась снаружи.
- Концлагерь...
- Надо жалиться - в газету писать.
- Профсоюз куда глядит...
- Куда и раньше: в рот заглядает.
- А если прокурору? Прокурор не похвалит...
У Корытина ответ был один для всех:
- Забудьте всю эту болтовню про газеты и прокуроров. Их нет. А я - вот он, сами выбрали, единогласно. Кому не нравится, дорога на все стороны. До самой Америки, до Израиля. В двадцать четыре часа. И никаких прокуроров. - Глаза у него делались холодные, прямо ледяные.
- Но это смотря кого... - говорили уже за спиной, шепотом.
Корытин и без чужого шепота знал, без намеков, где чирей сидит.
А подсобить мог - хоть и душа к тому не лежала - лишь Ваня, тот рыжий мальчонка, помощник старого председателя, а нынче - чеченца Вахи пастух.
Ваню Корытин встретил в степи, колеся по округе.
