– Это было бы прекрасно. Но как раз это не может быть так.

– Вот такие вы, – сказала она, – солдаты, потому что иначе не может быть. Потому что вам не хватает мужества сказать им, что вы не хотите быть солдатами. И как возмещение за это мужество вы воображаете себе, что это якобы доставляет вам удовольствие.

Он довольно долго размышлял, потом тихо сказал: – Я думаю, очень немного есть тех, кому это доставляет удовольствие. И хочешь ли ты того или нет: Это война, и она продлится так долго, пока либо мы, либо другие победим.

– Он продлится так долго, как те, кто ее ведет, которым, собственно, как раз и доставляет удовольствие ее вести, – сказала женщины. – Такие, как ты и тот другой.

– Если мы не задержим русских…

– А ты хочешь задержать их?

Он молчал. Женщина ждала его ответ, но он задумчиво рассматривал кровать, в которой они лежали. Это была двуспальная кровать, и левая половина ее была накрыта. Здесь лежал ее муж. Она говорила ему, что он погиб два года назад. Более ничего. Он легко провел рукой по сшитому из отдельных лоскутов одеялу на кровати мужа и спросил неожиданно: – Он погиб на Востоке?

Ее ответ прозвучал недружелюбно. – На Западе. В Париже.

– Два года назад?

– Да, два года назад.

– Но как же он мог погибнуть два года назад в Париже?

Она немного приподнялась и медленно сказала: – Его переехала машина. Насмерть.

– О…, – сказал он, – я не должен был тебе напоминать об этом.

Но женщина покачала головой. – Меня это не беспокоит. Он умер для меня уже за несколько лет до того, как его переехала машина. Он мучил меня до крови. И тогда машина переехала его в Париже. Грузовик с вином для казино. Я узнала об этом от одного, который был там. Мой муж лежал на улице пьяным, и грузовик его переехал.

Одно мгновение он пораженно молчал, потом спросил: – Он мучил тебя, ты говоришь?

– Да. Однажды я расскажу тебе, когда ты вернешься. Сегодня эта ночь слишком коротка.

Через некоторое время она произнесла в тишину: – Они послали мне от его роты прекрасное письмо. С их соболезнованием и словами утешения. Мол, он пожертвовал своей жизнью в верном исполнении долга ради фюрера, народа и отечества. В Париже, под машиной полной вина. Лежа пьяным на улице.

– Прости, – сказал Биндиг еще раз, – я действительно не хотел напоминать тебе об этом…

Но она тихо смеялась. – Оставь… мне не больно. Он умер как герой!

Биндиг ничего больше не говорил. Анна была одной из многих женщин, которые были несчастны в браке. Это многое объясняло. Не нужно было расспрашивать дальше об этом, браки такого рода были в самых разных вариантах. Он всегда предполагал, что такое бывало только в городах, но это было, очевидно, чепухой.

Казалось, что сумерки в комнате стали чуть-чуть светлее. Приближалось утро. Биндиг увидел это, когда украдкой бросил взгляд на часы на своем запястье. Но женщина заметила этот его взгляд. Она немного приподнялась, пока не смогла полностью посмотреть ему в лицо.

– Ты торопишься? Тебе уже хотелось бы быть сейчас у своего унтер-офицера?

Он не отвечал.

– Это было бы возможно, – тихо сказала она, – тогда я не буду удерживать тебя.

– Послушай, – попросил он ее через некоторое время, – я думаю, что ты единственный человек, который может удержать меня. Ты – единственное, что меня интересует. Я не могу вспомнить, что такое было у меня часто…

Ее пальцы скользнули по артериям на его шее. Он чувствовал легкое прикосновение, и при этом он видел ее лицо, и это возбуждало его. Ее глаза были темны и блестящи, и распущенные волосы покрывали ее полные, сверкающие белым цветом груди длинными, извилистыми прядями. Его глаза исследовали мягкие линии ее тела. Он находил их одновременно прекрасными и энергичными, заманчивыми и материнскими. Все в ней было как бы вылито из формы. Лицо и линия шеи, груди и мышцы на ее плечах, округлости ее бедер, вообще все, будь ли это звук ее голоса или движения ее членов, улыбка вокруг углов ее рта или игры ее пальцев, когда они ерошили ему волосы назад.

– Я не знаю точно, влюбилась ли я действительно в тебя, – сказала женщина совсем близко к его уху. – Я думаю, что да, но я не знаю этого точно. Время докажет…

– Время…, – сказал он и обнял ее, – время и ты, это не гармонирует. Время это я. И сегодня я у тебя в последний раз. Кто знает, на какой срок.

– В первый раз…, – услышал он шепот женщины, – и с тобой ничего не происходит.

Это была фраза, хотя она ничего не желала в этот момент более страстно чем то, что должна была выражать эта банальная фраза. Но она не договорила до конца. Она чувствовала его рот и его тело. Она чувствовала его руки и его дыхание. За покрывалом из падающего снега перед окном звезды начали танцевать. Они мерцали и гасли, описывая блестящие кривые и запутанные дорожки. Было похоже, как будто все небо пришло в движение, как будто небесные тела внезапно принялись необузданно и дико танцевать в запутывающем чувства ритме, который человек воспринимает только редко, в большинстве случаев только в очень молодом возрасте.

Она думала: это безумие, нельзя увидеть ни одной звезды! Идет снег, и небо полностью затянуто снежными тучами. Но танец звезд не заканчивался. И тогда растаяло все, что проходило вокруг нее и его, и погребло их, кровать и комнату, дом и весь хутор и заметенную снегом землю, которая дрожала совсем тихо. В нескольких километрах восточнее какая-то батарея начала стрелять раньше, чем обычно.

Когда он утром доложил Тиму о своем возвращении, тот встретил его с деловым замечанием: – Попроси санитара дать тебе укол протаргола.

Лицо Биндига, видимо, не произвело впечатления согласия, потому что Тимм посоветовал ему: – Ну ясно, и возьми с собой сразу упаковку красных таблеток. Или ты хочешь рассказать мне, что ты всю ночь стоял с винтовкой в карауле у ворот двора?

– Нет, – ответил Биндиг раздраженно, – я играл с глухонемым в домино.

– Надо надеяться, не слишком часто поочередно! Тимм благодушно ухмылялся. Потом он объяснил несколько серьезнее: – Думаю, на этот раз у нас серьезная работа. Командир едет с нами на учения. И пятнадцать солдат.

– Пятнадцать солдат…, – повторил Биндиг, не задумываясь. Он думал об Анне. Он мог бы плюнуть Тимму в лицо. Но он знал Тимма и знал, что не имело смысла выступать против него. Тимм командовал этой ротой. И если Тимм кого-то посылал в ад, тот не возвращался.

Когда Тимм сказал ему, что машина через час повезет их на полигон для учений, Биндиг вспомнил, что он еще не сложил свое обмундирование. Он закончил разговор с унтер-офицером и побежал к себе на квартиру, где застал Цадо, занимавшегося поеданием мармелада из банки.

– Эй…, – пробормотал Цадо с полным ртом, – я уже думал, ты хотел поехать за нами на трамвае!

– В общем-то, я так и хотел, – сказал Биндиг, – но мой проездной билет истек. Было ли что-то на завтрак?

В своем углу сидел на корточках обер-ефрейтор, который в это утро был трезв. У него было недовольное лицо и он вытряхивал содержимое своих карманов на свою кровать. Из кучки писем, фотографий, денег, огрызков карандашей и другого хлама он, наконец, выбрал только плоскую картонную коробочку с тремя презервативами и засунул ее в комбинезон. При этом он подмигнул Цадо и сказал: – На случай, если мы все же натолкнемся на тех женщин, которых русские поймали для себя… Они, наверное, обрадуются, когда у них в постели на полчаса снова окажется их земляк!

Цадо сглотнул. – Ты настоящий практичный человек, – сказал он. – Но тебе следовало бы сразу взять с собой свидетельство о рождении, на случай, что ты найдешь там одну, на которой сразу захочешь жениться.

– Солдатскую книжку…, – размышлял обер-ефрейтор. Он принял слова Цадо всерьез.

– Солдатская книжка тоже подошла бы. Но мы должны оставить ее здесь… Он производил огорченное впечатление, и Биндиг сделал глубокий вдох, пока слушал этот спор.

– Возможно, с личным знаком тоже можно, – заметил Цадо.