Пока мальчика готовили, я воспользовался короткой передышкой и спустился в кафетерий за чашкой двойного эспрессо. Через минуту ко мне подсел Джахангир Ансари, пластический хирург. О нем я знал только, что он перебрался в Штаты из Тегерана.
– Искандер-джан, случайно слышал ваше интервью. Оказывается, мы с вами некоторым образом земляки.
– Кажется, это интервью сделало меня знаменитым!
– Еще бы! «Радио Фарда» слушают везде, где говорят на фарси, даже в самом Иране. А в Эл-Эй тем более, здесь нас больше ста тысяч.
Я кивнул. Клиника частной практики, в которой я был партнером, находилась в Беверли-Хиллз, здесь каждый третий – выходец из Ирана. Недаром Лос-Анджелес прозвали Тегеранжелесом.
Ансари подмигнул:
– Буду гордиться, что предок моего русского коллеги был доверенным лицом шахиншаха Пехлеви. Эх, будь у меня даже малая часть шахских сокровищ, я бы давно отказался от ночных дежурств!
Даже я краем уха слышал легенды о вывезенных шахской семьей деньгах.
– Джахангир-джан, надежнее всего скрывать иранские миллиарды под личиной рядового трудяги-хирурга.
Нас прервал звонок из полиции: полицейский детектив хотел уточнить список предметов, которые пропали при ограблении. Заодно дежурно заверил, что как только у сыскного отдела появятся новости, они непременно меня обрадуют. Джахангир даже через стол перегнулся, чтобы ни слова не упустить. Блестя черными глазами, он с детским любопытством поинтересовался:
– Вас уже ограбили? Быстро работают!
– Думаете, шахские миллионы искали?
Джахангир согласно зацокал:
– Наверняка. Пропало что-нибудь ценное?
– Как раз нет. Непонятно даже, зачем вломились. Все переворошили, перетрясли, а унесли только личные бумаги из семейного архива.
Иранец потряс воздетыми ладонями:
– Искандер-джан, говорю вам, это иранские дела. Это все из-за этого вашего интервью. Всем известно, что аятоллы преследуют каждого, кого подозревают в том, что он помогает шахской семье скрывать миллиарды. Те самые миллиарды, которые вывез последний шах. Только на днях ограбили виллу Фараджулла, известного адвоката в Беверли-Хиллз, – его семья тоже была связана с семейством Пехлеви.
– Они что, надеялись, что мой матрас набит золотыми динарами?
Джахангир оглянулся на полупустые столики, пригнулся ближе и заговорщицки понизил голос:
– Кто же их знает, что именно им нужно. Вот вы говорите, документы забрали. Что-то ищут. Что-то происходит. Только за последние пару лет случилось несколько подозрительных смертей. Крупный подрядчик Мехди упал с недостроенного небоскреба и разбился насмерть. В автокатастрофе погиб Халили, один из директоров Ситибанка. – Ансари с удовольствием загибал пальцы. – На пляже Эль-Матадор утонул Назариян, адвокат одной важной шишки из Гугла. – Откинулся, довольно блеснул черными глазами, будто теорему Ферма доказал. – Объясните, с какого перепугу старому Назарияну втемяшилось плескаться ночью в океане?
Я не знал. Джахангир тоже не знал, но явно наслаждался атмосферой страшных тайн и неразгаданных преступлений.
– Говорю вам, это все секретные агенты аятолл. О ВЕВАКе, Министерстве разведки и безопасности Ирана, слыхали? Нет? То-то и оно. Это они охотятся за украденными миллиардами. Вы выступили по радио, они тут же вас вычислили и – вуаля!
– Я-то им на что сдался?
Ансари пожал плечами, словно снимая с себя ответственность:
– Кто-то помогал Мохаммеду Пехлеви вывозить эти миллиарды и распределять их по офшорным счетам. Это были преданные шахской семье люди. Они знают, где эти деньги лежат по сей день и как до них добраться. Судя по всему, по мнению секретных иранских служб, вы попали в число этих избранных.
Затарахтел бипер, вызывая меня в операционную. Я с облегчением кивнул Джахангиру и поспешил к лифту. В коридоре наткнулся на каталку с фермером Дженкинсом, его везли в нейрохирургическую реанимацию. Компьютерная томография подтвердила мои подозрения – внутричерепное кровоизлияние и тяжелый отек мозга. Крепкий старик, еще утром пытавшийся заменить черепицу, теперь лежал недвижной глыбой, и его вентилировала машина. Из-под простыни выглядывала заскорузлая от вечной работы ладонь. Эх, Берни, хочется верить, что ты успел вдоволь порыбачить, поохотиться, встретить на своей ферме много радостных восходов и умиротворяющих закатов, потому как домой ты, похоже, уже не вернешься. Что делать, я только врач, не чудотворец.
Вот и с мальчиком все пошло не так гладко, как я надеялся. После операции маленький Том стал белее простыни, сердце колотилось как у зайца, гемоглобин упал до четырех и упорно рос ацидоз. Никуда не денешься, ему требовалось переливание крови.
Мать всхлипывала, отец вжал голову в плечи, но оба упирались:
– Кровь переливать нельзя. Наша религия запрещает.
Я стиснул челюсти, подавил ругательство. Времени на уговоры не оставалось, да я и по опыту знал, что со свидетелями Иеговы это бессмысленно. Сдернул перчатки и тоном, который приберегал специально для таких случаев, приказал:
– Идите домой. Вы устали.
Несчастные переглянулись и покорно засуетились:
– Да, у нас был долгий день. Мы пойдем.
Я только кивнул: времени не было ни секунды. Едва за ними закрылась дверь, я велел интерну связаться с социальным работником. Теперь оставалось ждать, пока суд срочно назначит над ребенком временного опекуна, и тот утвердит постановление врачей, что благополучие пациента требует переливания крови. Только так можно пренебречь запретом родителей, не рискуя нарваться на судебный иск.
Рабочий день наконец-то закончился. Перед уходом я оставил указания дежурному врачу:
– Эндрю, как только будет разрешение, перелейте хотя бы одну пачку эритроцитов.
Вышел, прошел весь коридор, не выдержал, вернулся:
– Знаете, Эндрю, если в течение часа ничего не будет, переливайте без разрешения. Под мою ответственность.
Толкнул стеклянную дверь и шагнул из кондиционированного мертвецкого холода на раскаленную стоянку. Больница отпустила свою жертву до завтра. За порогом озорно шуршали пальмы, беззаботно блистало солнце. Промчался открытый автомобиль с хохочущими парочками, за ним летел шлейф музыки. Здесь люди ничего не знали о страдающих детях и умирающих стариках. Я тоже хотел выкинуть больничный ад из головы.
Чтобы сохранять душевное спокойствие, чтобы не позволить чужим страхам и боли стать моими, я должен забывать о больнице за ее порогом. Женская часть больничного персонала удивлялась, почему я не приударяю за женщинами-коллегами. Только слепой не заметил бы улыбки и взгляды, которые они на меня порой бросали, но я все это игнорировал. Увы, меня не привлекают женщины-врачи и медсестры, я не могу отделаться от ощущения, что от них веет антисептиком и формальдегидом. За дверями госпиталя я предпочитаю превращаться в обычного человека и забывать о сизифовой борьбе медицины со смертью. Мне больше по душе девушки легкомысленные, пышущие здоровьем, веселые и, главное, не ищущие замужества.
Этот принцип я нарушил только единожды. В Гондурасе я приударил за медсестрой. Меня соблазнили не столько прелести Марджери, хотя, им следовало отдать должное, сколько легкомыслие и жизнелюбие Латинской Америки. Мы оба оказались в Гондурасе в составе врачебной миссии. Сидели рядом на старой какамайке, списанной еще из советской авиации. Самолет нес нас из Сан-Педро-Сулы в Ла Сейбу, городок на берегу океана. В Ла Сейбе, перевалочном пункте для нескольких каналов наркотрафика, были красивая гавань и центральная площадь в испанском стиле, отстроенная на деньги Евросоюза, а дальше тянулись трущобы, по которым деловито разъезжали лимузины с хмурыми молодчиками за темными стеклами.
Весь американский медперсонал поселили в гостинице с пышным названием «Гранд Отель Париз». Возможность оценить фигуру медсестры Марджери Пирс представилась в бассейне отеля. Вечером в баре мы вместе распивали местное пиво «Сальва вида». Мэгги заявила, что по-испански это значит «спасательный круг», а я, уже счастливо захмелевший, заявил ей, что мой спасательный круг – это сама Мэгги. Она в самом деле оказалась девицей веселой и общительной. Ее присутствие обещало украсить эту поездку.
