Японцы, с их смесью гордости, застенчивости и обидчивости, всегда питают подозрения, что их искусство не будет достаточно оценено за границей. Много лет назад у них было несколько обескураживающих опытов в этом отношении в Лондоне или в Америке. И для них отправить свои культурные ценности за границу - больше, чем простой акт культурной пропаганды. Это знак искренней дружбы, обусловленный верой в то, что другие действительно поймут произведения искусства, столь близкие и дорогие их сердцу.
Подобные сентиментальные рассуждения дополнялись техническими трудностями. Кроме обычных опасностей транспортировки, рисунки и другие предметы искусства подвержены также неблагоприятным воздействиям климата.
Существовали, кроме того, и некоторые политические соображения, которые следовало принять в расчет. Высказанное за несколько лет до этого приглашение Великобритании организовать подобное шоу в Лондоне было отклонено японской стороной, и теперь японцы боялись, что британцы могут обидеться.
Медленно, но неуклонно знакомился я со всеми этими трудностями, которые были во многом обусловлены личными симпатиями и антипатиями - прогерманскими или англосаксонскими, имевших отношение к делу чиновников и коллекционеров. Мне потребовался почти год, чтобы преодолеть все препятствия, как явные, так и скрытые. Если бы не тот факт, что я способствовал заключению Антикоминтерновского пакта, и не чувство искренней дружбы к Германии и глубокого уважения к ее достижениям в области изучения восточно-азиатского искусства, мне бы никогда не удалось добиться успеха. Кроме того, у меня был мощный союзник в лице профессора Кеммеля, которого я пригласил в Токио. Поскольку он знал все и вся, связанное с японским искусством, никто не мог устоять перед его попытками уговорить коллекционеров расстаться на некоторое время со своими сокровищами. Так что, когда я покинул Токио, у меня было удовлетворение от того, что по крайней мере это предприятие я довел до успешного конца. Но, как мы увидим позднее, даже в этом случае в бочке меда оказалась ложка дегтя.
Между тем мой отъезд из Японии дальше нельзя было откладывать. Врачи советовали мне постараться избежать еще одной астматической зимы в Японии, и, соответственно, я попросил МИД освободить меня с моего поста в связи с ухудшением здоровья. Мне было заказано место на "Gneisenau" на сентябрь. Но когда случился китайский "инцидент", я почувствовал, что долг велит мне остаться. Мои астматические страдания всегда наступали пунктуально где-то в середине октября, и никакие предосторожности и контрмеры ничего не давали. Поэтому у меня не было альтернативы, кроме как оставить свой пост, и я решил уехать из Японии в воскресенье, 6 февраля, на борту знаменитого лайнера "Empress of Canada".
Сочувствие, высказанное мне японцами из всех слоев общества, когда они узнали о моей болезни, было по-настоящему трогательным. Дюжины упаковок более или менее полезных лекарств и советов пришли ко мне от доброжелательных людей со всей страны: от фермерских жен, ремесленников, чиновников в отставке. За несколько недель до этого японский офицер, без официального представления, постучал в мою дверь. Он оказался военным доктором, которого послал ко мне генеральный штаб. Они хотели удостовериться, что германский посол, которого все очень уважали, получает приличное лечение у "некомпетентных" гражданских врачей.
Принц Канин, принц и принцесса Чичибу и многие другие знатные японцы приглашали нас с женой к себе, прося меня назначить дату по моему усмотрению. Я не смог принять ни одного из этих приглашений, не смог даже выразить свое уважение императору или нанести прощальные визиты своим коллегам. Все это легло на плечи моей жены - выполнять светские обязанности и паковать вещи. Я сумел лишь прийти на чайную вечеринку, на которую советник посольства и фрау Нобель пригласили всех немецких и японских сотрудников посольства. По этому случаю я получил несколько смутную информацию о том, что в прессе якобы было опубликовано сообщение из Берлина, в котором объявлялось, что вместе с двумя моими коллегами - герром Хасселем, послом в Риме, и герром фон Папеном, посланником (в ранге посла) в Вене, мое имя было внесено в список уходящих в отставку. Были предприняты попытки утешить меня уверениями, что эти сообщения не кажутся внушающими доверия. Но я не обратил особого внимания на это.
В утро своего отъезда я получил личную, зашифрованную секретным кодом, телеграмму, подписанную герром фон Нейратом, о том, что сообщения о моей отставке были ошибочными и необоснованными. Я был несколько озадачен, не понимая, как это могло случиться, что столь четко контролируемые сообщения, как, например, сообщения о перемещениях на дипломатических постах, стали объектами для ошибок. У меня не было времени поразмышлять над этим вопросом, поскольку внизу ждала машина, чтобы доставить нас с женой в Иокогаму, где я поднялся на борт "Empress of Canada".
Я немедленно ушел в свою каюту в сопровождении маленького неразлучного со мной японского доктора, предоставив жене и персоналу посольства принимать многочисленных японских и германских посетителей, которые хотели попрощаться с нами, несмотря на тот факт, что было воскресенье.
Постепенно, когда мы шли уже вдоль китайского побережья, до меня дошло, что я оказался каким-то образом вовлечен в февральский кризис в Берлине. В первые дни февраля Гитлер и его партийные соратники начали свой поход против генералов. Главнокомандующий армией, генерал-полковник фон Фричбодин, один из способнейших офицеров и человек кристальной честности, был снят со своего поста по обвинению в гомосексуализме - низкая ложь, состряпанная Гиммлером и СС. Вместе с ним лишилось своих постов значительное число командиров, которым не доверял Гитлер.
В это же самое время имела место и перетасовка Кабинета, в ходе которой и Нейрата, и Шахта заставили подать в отставку. Риббентроп был назначен министром иностранных дел, достигнув, таким образом, предела своих амбиций. Очевидно, чтобы завершить картину, чистка коснулась и нескольких послов. Хасселя - из-за того, что он должен был быть отозван в соответствии с просьбой Муссолини, а Папена - потому, что его пост в любом случае ликвидировался. Меня же, вероятно, из-за того, что некоторые ушлые партийные юнцы услышав, что я оставляю свой пост в Токио, решили, что будет лучше иметь трех послов в списке подвергнутых чистке, чем только двух.
После своего возвращения в Берлин я постарался по всем доступным мне каналам выяснить, что же на самом деле произошло, однако никто ничего толком не знал. Но того, что довелось мне услышать во время плавания, оказалось вполне достаточно, чтобы вызвать мое глубокое негодование. В каждом порту, куда заходил наш корабль, мне приходилось отвечать на бесконечные вопросы журналистов, которые желали знать, правда ли, что я впал в немилость у Гитлера. Таким образом, гнетущее чувство от оставленной по причине моего слабого здоровья незаконченной работы усиливалось озлоблением от проявленного ко мне неуважения.
Возвращение в Европу
Это можно было счесть иронией судьбы, но моя астма прошла, и здоровье почти полностью восстановилось, как только побережье Японии исчезло в туманной дымке серого зимнего дня. Уже в Кобе я смог приветствовать многочисленных посетителей - представителей германской общины во главе с генеральным консулом Вагнером, а также японских чиновников и профессоров из университета Киото, которые пришли попрощаться со мной и принесли ценные подарки. А спустя сорок восемь часов я уже ехал на машине через Шанхай, глядя на опустошительные последствия войны. Целые кварталы были уничтожены авианалетами и артиллерийскими обстрелами, 140 тысяч солдат - 40 тысяч японских и 100 тысяч китайских - и бесчисленное количество гражданских оказались погребены под руинами - впечатляющий пролог к тому, что было уготовано Европе. Однако фешенебельные европейские кварталы находились в полной безопасности.
На реке на большинстве барж и джонок развевались германские, а также британские флаги - удивительный факт, который можно было объяснить лишь тем, что после захвата города японцами китайским флагам пришлось исчезнуть. И теперь хитрые китайцы решили, что германские флаги обеспечат им лучшую защиту против новых правителей. Вероятно, в конце концов их постигло разочарование, поскольку уже тогда было очевидно, что японцы не будут поощрять китайскую торговлю с другими странами, включая и тех, кто союзничал с Японией.
