Сегодня Григорий Иакович действительно пришёл пораньше, чтобы успеть собраться и улететь в командировку в Сочисиму на очередное испытание своего научно-технического детища - Большого квадронного моллайдера. Он не стал сообщать об этом матери - чтобы та не суетилась. Да и собирать ему, собственно, не нужно было ничего,- он ехал в казённые аппартаменты класса "люкс", где зубные щётки, и новый махровый халат, и новые тапочки из овчины, и бритвенные лезвия "Schick", и всё остальное было в упаковках по высшему разряду. Он решил, что выйдет из дома через полчаса, чтобы добраться до аэропорта на аэроэкспрессе.

- Гйиша, погляди, какая сегодня Клагисса Гузеевна ягкая: глаза гойят, ггуди впегёд, как два танка! Гйиша, тебе надо уже такую! Поедем к ним на пегедачу! Я буду таки твоим секундантом - буду тебя пгедставлять, какой ты скгомный, не пьёшь, не кугишь, на габоте на хогошем счету, почётный доктог, нобелевский лаугеат, и всё такое!

Это было сущей правдой. Нобелевскую по математике Григорию Иаковичу присудили не за хрен собачий: он единственный из обитателей планеты смог доказать уравнение Навье-Стокса и Янга-Миллса, превратил в теоремы гипотезу Римана, гипотезу Берча и Свиннертон-Дайера, гипотезу Ходжа и проблему Кука. Ему оставалось теперь взять последнюю неприступную крепость царицы наук - гипотезу Пуанкаре.

Григорий Нерельман был гением с детства. Ещё в детском саду он случайно открыл способ входить в транс - ему достаточно было спокойно присесть, опустить веки, закатить глаза кверху и потереть ладонями о колени. Тотчас в центре мозга - примерно на оси ушей - будто запускался живой вибратор, возникало жужжание, как от шмеля или майского жука, и гений оказывался в мире чистых идей, где звучал только голос Безмолвия, отвечая на любые, даже невысказанные вопросы.

- ВЫ ДЕВСТВЕННИЦА?! - искренне удивилась в телевизоре на первую из невест Кларисса Гузеевна.

- Да, - скромно ответила та.

- А я своих первых встречу - в лицо не узнаю: имя им - легион. Это щас я такая, как в песне: "Па-вер-ну-лась к солнцу задом, - солнца не ви-да-а-ать"... А тогда у меня груди торчали, как стрелы! Мама должна была сигареты тушить мне об глаз...

- ФУ! - не выдержала Циля Лейбовна. - Довольно уже шмусен штус (чепуху болтать)!

Она взяла себе тарелку, положила голубец, полила соусом, и спросила:

- Гйиша, ты помнишь Сагу Абгамовну?

В памяти Григория Иаковича возникла говорящая голова, всегда похожая на выключенный светодиодный светильник, с торчащими во все стороны серебристыми лесками световодов.

- Ка-ак, Гйиша, ты не помнишь Сагочку Фельдман?! Таки вот недавно её пговели в массовку на пегедачу "Давай-ка, женимся". И там у Клагиссы Гузеевны упала сегьга, и Клагисса Гузеевна полезла под стол и стукнулась головой и матегилась, как уже сапожник, котогый удагил молотком любимый палец! Потом, газумеется, весь её мать-пегемать выгезали...

- А наш-то жениих до свадьбы ждать не буудет! - окучивала теперь девственницу в телевизоре Мимоза Сябитовна: - Знаешь, милая, мужики, ани, как каастры: не будешь дрова паадбрасывать, другая паадбросит.

Григорий Иакович не слушал, а жуя голубец, в задумчивости чесал свою чёрную бороду - кучерявую и густую. Циля Лейбовна проворчала:

- В зегкало, Гйиша, поглядись: небгит, нестгижен - Дикобгаз Абгамович! И какая девушка на такое уже позагится?!

Григорий Иакович не реагировал оттого, что девушки никак не пересекались с его аутизмом, точнее - с его внутренней жизнью. Нет, он не давал обета безбрачия, и душа его когда-то тоже стремилась к этим манящим, с виду нежным и странно устроенным существам, не выдержав чар которых, женились-таки и апостол Пётр, и апостол Павел, и апостол Филипп. Да, Гришу Нерельмана тоже влекло к прекрасному полу в ранней молодости, в юности, и даже в детстве.

Сейчас вдруг ему ярко вспомнилась первая любовь, нахлынувшая в третьем классе. Злая училка отсадила от Гриши на другой ряд его дружбана - Бобрика, с которым они были неразлей-вода ещё с младшей группы детского сада, и за одной партой с которым в школе тоже баловались и хохотали. А к Грише училка пересадила тонкую девочку среднего роста, с бантами на русых косичках, заплетённых баранками, прекрасными светло-серыми глазами и бледной, удивительно прозрачной кожей, под которой голубели линии вен, будто ручейки и речки с контурной карты по географии. Девочку звали Люся.

И Люсе, и Грише отчего-то было так неловко друг перед другом, что ещё полгода обоим не хватало смелости друг на друга просто взглянуть. Но однажды всё изменилось: во время урока, незаметно для окружающих, Люся плавно покрыла правую кисть Гришиной руки своей ладонью и не убирала ладонь, пока уши Гриши не засветились красными фонарями светофора. На следующем уроке Люся вновь осторожно опустила свою руку на кисть Гриши, но теперь стала надавливать тёплой ладонью сильнее, сильнее, ближе к ощущению боли. Это было так захватывающе ново! Они продолжали сидеть за партой ровненько, глядя вперёд на классную доску, но с того дня к наслаждению их ладоней добавился бросок взгляда украдкой, его - слева, её - справа.

На следующий день Люся положила руку на скамью парты так, чтобы её кисть самым краешком едва касалась Гришиной. И он понял перемену ролей - теперь его правая ладонь должна была оказаться сверху. И он решился. А потом, нажимая, полегоньку прибавлял силу. Потом Люся высвобождала кисть и забиралась наверх. Эта нега длилась весь третий, и почти весь четвёртый класс до дня, когда в школьной библиотеке Гриша взял книжку с картинками, и на перемене стал листать. На одной из страниц была чёрно-белая иллюстрация - группа детей, играющих во дворе дома, и одна из нарисованных девочек была вылитая Люся.

Гриша заулыбался и показал на картинку Бобрику, увлечённому в эту минуту какой-то игрой:

- Глянь, как похожа на Люсю!

Даже не взглянув, Бобрик заорал на весь класс:

- ТАК ПОЦЕЛУУЙ ЕЁОО!

Гриша сильно смутился, покраснел. А дети вокруг были заняты своим - прыгали, галдели - и никто ничего не заметил. Кроме Люси.

Десятилетия минули с того дня, но даже мысленное звучание этого имени вызывало у Григория Иаковича ощущение тёплой ладони Люси у самого его сердца. "Милая Люся... Какие бури вытерпела за прошедшие годы твоя душа? Теперь ты, наверное, бабушка..."

- ЕСЛИ В ПОСТЕЛИ ЗАСТУКАЛИ С ДРУГИМ, ВРИ: "ГРЕЛАСЬ - ЗАМЁРЗЛА, КАК СОБАКА!" - игриво наставляла сейчас из ящика всех девушек и тёток телегурия Кларисса Гузеевна.

Григорий Иакович на это ухом не повёл, и глаз не поднял - он перестал смотреть и слушать ящик с того дня, как Иоанн Богослов в тринадцатом стихе Апокалипсиса назвал телевизор иконой дьявола - живой, говорящей и, главное, неуязвимой.

Зато без внимания Цили Лейбовны последний перл Клариссы Гузеевны не остался:

- Чему учишь, шикса?! Чтобы все уже стали шилев - чтобы стали таки сочетать поцы?! Тётя Циля насквозь видит, кто погядочная, а кто уже наобогот! Тётя Циля всех поцилит, пегецилит, выцелит!

Григорий Иакович кашлянул.

- Да что это со мной сегодня?! - вскинула брови Гузеевна, поправляя лиф под платьем.

- Сейчас Сатурн в оппозиции, - объяснила астрологиня. - Вот, и тянет на внебрачные связи.

- Нет, Гйиша! - решительно заявила тётя Циля. - Таки Клагисса Гузеевна тебе не подходит. По хагактегу. Ишь, боевая! Азохен вэй, и танки наши быстгы!

Григорий Иакович не реагировал на всплески эмоций Цили Лейбовны, понимая, что шоу "Давай-ка, женимся!" для лучшей половины населения является психиатрическим аналогом футбола, хоккея и боёв без правил, вместе взятых.

- Попаадётся каакая-ньдь дуура, - наставляла теперь жениха в телевизоре Мимоза Сябитовна, - и станет вынаасить мозг...

Тётя Циля вздохнула:

- Ну, станет-таки немножко выносить. И шо такого?! Совсем не жениться тепегь?! Как говогит поэт: "Любовь - это свет наших душ, А жена - таки плата за свет!" Конечно же, бгак ведёт к пгивычке, а пгивычка - таки к вульгагности. Только, Гйиша, жить одному - и нездогово, и нездогово.