Григорию Иаковичу вспомнилось, как из Оптиной они с экскурсией отправились в Казанскую Свято-Амвросиевскую пустынь - в Шамордино, где до революции жила монахиней сестра Толстого. Там было очень просторно и сказочно красиво. И всё так ухожено, с множеством цветников и аккуратных огородных грядок.
Радуйся, Благодатная, Господь с Тобо-ою,
Подаждь и нам, недостойным, росу благодати Твоея
И яви милосе-ердие Твое...
В Шамордино отношения пары омрачила ерунда - Тася попыталась вручить Грише свою сумку:
- НА! Носи!
Гриша изумился: почему это?! И отказался:
- Она дамская.
- Что такого?! Все парни своим девушкам носят!
- Ну и дураки. Я не ношу.
- Ну, на, хотя бы, подержи!
- Дамскую - нет! Дурной тон.
Тася обиженно поджала губы и замкнулась.
- Толстой вначале решил остаться здесь, в Шамордино, - сообщила экскурсантам Анна Фёдоровна. - Он присмотрел избу с комнаткой за пять целковых в месяц, но хозяйка дома в назначенный час за деньгами не пришла. Потом сюда, в монастырскую гостиницу приехала дочь Саша и напугала отца тем, что, возможно, "мамба" - так дети называли змеиным именем мать - что, возможно, Софья Андреевна уже отправилась в погоню, и цель её - добиться у Льва Николаевича нового завещания, вместо тайно подписанного недавно в лесу. Саша привезла отцу письма от сыновей. А ещё письмо от жены, от которой он теперь бежал без оглядки: "Левочка, друг мой милый, не скрывай от меня, где ты, и позволь мне приехать повидаться с тобой, голубчик мой, я не расстрою тебя, даю тебе слово, я кротко, с любовью отнесусь к тебе. Левочка, друг всей моей жизни, всё, всё сделаю, что хочешь, всякую роскошь брошу совсем; с друзьями твоими будем вместе дружны, буду лечиться, буду кротка, милый, вернись, ведь надо спасти меня, ведь и по Евангелию сказано, что не надо ни под каким предлогом бросать жену. Милый, голубчик, друг души моей, спаси, вернись, вернись хоть проститься со мной перед вечной нашей разлукой". Из строк пространного, логически связанного письма, даже неспециалисту ясно, что написано это лицом душевно здоровым. И Толстому это было ясно. Как ясно было, что отношение к нему жены и сыновей, как к ещё живому, но дышащему на ладан, источнику солидной прибыли, не изменится. В четыре утра он разбудил своих сопровождающих - доктора, дочь и её подругу. Когда в Козельске сели в поезд, он сообщил, что намерен бежать в Болгарию или Грецию, хоть под видом прислуги....
- Вот урок всем терпилам! - заключил один из дядек-отставников. - Не терпи до 82-х, ни до 72-х, ни до 62-х! Тикай сразу! Ноги в руки!
- Вот, так, - подытожила Анна Фёдоровна, - в бегстве Толстого село Шамордино стало точкой невозврата.
На этом экскурсионная часть поездки завершилась. Пока все собирались у автобуса, Тася с Гришей не разговаривали, и ему было слышно, как один из дядек, похожих на отставников, говорил другому:
- Когда мы с женой поженились, купили холодильник. Десять, пятнадцать, двадцать лет на нём незаметно появлялись царапины, мелкие ссадинки, кое-где пооблупилась эмаль, потом стала проступать ржавчина, и с годами он как-то весь обшарпался. И мотор его стал тарахтеть гораздо громче. Мотор сначала чинили, потом даже заменили, но холодильник вскоре вновь начинал дребезжать. А потом в нём завёлся запах тухлятины. Как мы его ни мыли с содой, как ни скоблили, запах почти исчезал, но, всё равно, оставался... неистребимый. И стрёмно стало помещать в него колбасу. И этот дребезжащий и обшарпанный ровесник моего брака стал напоминать мне... мою жену.
- А ей он не напоминал тебя? - поддел второй "отставник".
- Может, - пожал плечами первый. - Он стал символом, памятником нашего брака. Я на нервах курил сначала по пачке в день, потом - по полторы, и тихо-тихо докурился - схлопотал инфаркт...
Гришу отшатнуло, он даже на пару шагов отступил. И невольно услышал разговор двух дам бальзаковского возраста:
- Любовь убивают не пулей, не ножом, не верёвкой, а только повседневностью - мелкими спорами, совсем незаметно сползающими в перепалки, потом - в перебранки, а дальше - в скандалы. И всё только на почве быта.
- Муж-покойник говорил: жена должна быть умная и добрая. Остальное - от лукавого.
- А если она умная, добрая, но... вот, у меня была однокурсница - месяцев через пять-шесть после свадьбы выбрала момент и тайком рванула к своему бывшему... А так, по жизни, - и умная, и добрая...
Водитель завёл мотор, экскурсанты стали подниматься в салон. Оказалось, что сидевшая впереди Гриши с Тасей пожилая супружеская пара встретила здесь своих знакомых, приехавших на машине, и они уведомили экскурсовода, что в город вернутся сами.
Автобус тронулся. Гриша огляделся - похоже было, что все находились под впечатлением, и по-своему сопереживали драме великого гения, оказавшегося столь несчастливым в семейной жизни. И никого уже не веселили и не забавляли попадавшиеся по ходу поездки названия окрестных деревень - Желудково, Ноздрино, Бухлово, Мошонки...
На обратном пути Анна Фёдоровна по-прежнему сидела в своём вращающемся кресле экскурсовода, но уже не лицом к пассажирам, а вполоборота.
Одному из дядек-отставников, графинюшка, видать, тоже понравилась, а может, просто захотелось развлечься.
- Анна Фёдоровна! - громко обратился он. - А у песенки про Льва Николаича - что вчера нищие в Поляне исполняли - у неё и другой вариант есть. Знаете?
- Знаю, - улыбнулась графинюшка Аннушка.
- Споём? - спросил "отставник", и "завёл шарманку", при всяком разе нарочно окая и якая:
- В имении, в "Ясной поляне"
Великай пясатель Толсто-о-ой
Ни рыбу, ни мясо не кушал,
А бороду мыл он росо-о-ой.
Графинюшка включила микрофон и, смеясь, подхватила:
- Жена его звалася Софья,
И в том все злосчастье ево-о-о:
Не ндравилась ей философья
И мужа характер свово-о-о.
Дальше они пели хором:
- Чрез это в толстовском семействе
Был жуткий раздрай и разлад:
Его обвиняли в злодействе,
Хоть не был ни в чем винова-а-ат.
И плакал великий пясатель,
И кушал вареный овё-о-ос.
И роман его "Воскресенье"
Читать невозможно без слё-о-оз.
Гриша смотрел на графинюшку и наслаждался: как открыто и искренне она улыбается! Как весело, по-детски смеётся! Какие сорок - сорок пять!? Милая, очаровательная девочка!
А "отставник", напирая на горло, басил:
- Георг Валентиныч Плеханов
Считал, что пясатель Толстой
Пясатель был очень неглупый,
Философ же очень плохо-о-ой.
Товарищ же Ленин считает,
Что Лев Николаич велик,
И как пролятарский пясатель,
И просто, как тульский мужи-и-ик.
Из этой сложнейшей дилеммы
Мы выводы сделать должны:
Суждения Ленина верны,
Плеханова же не верны-ы-ы.
Отправился граф в путь предлинный
В рубахе дырявой, как есть,
В пути заболел скарлатиной
И вынужден был помере-е-еть.
Об этом узнали в Поляне,
Об этом прослышал Бомбей,
И горько рыдали цыгане
И негры различных масте-э-эй...
Теперь в автобусе будто посветлело и потеплело. Тётки затянули "Ой, калина", потом "Ой, малина", потом "Ой, рябина" и всякое-такое, как водится. Тася не пела, не подпевала, а смотрела на Гришу. И вдруг прошипела:
- Глядишь на неё, будто она в костюме Евы!
- Не болтай глупости! - отмахнулся Гриша, потому что это было сущей неправдой, и от несправедливого укора, и от того, что его девушка оказалась пустой ревнивицей, ощутил досаду.
Тася демонстративно отвернулась, подложила сшитую Цилей Лейбовной "думочку" под ухо и притулилась к оконному стеклу.
"В костюме Евы", говоришь?! - с раздражением усмехнулся про себя Гриша. - А почему "нет"?! ДА! Она - произведение Природы. ДА! Она привлекательна! ДА! Она мила моему сердцу! Возможно, она восхитительна и в красивейшем из нарядов - райской наготе. Спасибо тебе, Тася, за идею! Созерцаем же мы в музеях произведения искусства! И... навряд ли, сорок лет - конец жизни! Отдыхай, Тася, "дорогая"!"
