О том, кто мог построить этот театр, в городке ходит немало слухов и предположений. Называются имена некоего «большого человека» из Чарльстона, у которого денег больше, чем здравого смысла, разведенной миллионерши из Нью-Йорка, построившей театр в пику своему бывшему супругу, а также сентиментального промышленника из Калифорнии, чьи предки когда-то жили в нашем округе. Разные люди придерживаются разных версий, все зависит от личных вкусов и предпочтений вашего собеседника. И только мне, по чистой случайности, удалось узнать правду.
Как-то я возвращался домой очень поздно – было что-то около двух пополуночи, – и вдруг до моего слуха донеслись звуки волынки. Любопытство оказалось сильнее усталости, и я, оставив грузовичок на обочине, продрался сквозь подлесок и поднялся на холм, где стоял театр.
Слух меня не обманул. На сцене стоял крепкий широкоплечий мужчина в клетчатом шотландском килте и солдатских ботинках и вдохновенно играл на волынке. Я сел в первом ряду и слушал его около получаса, но потом все-таки поднялся на сцену и подошел к полуголому музыканту. Он заметил меня не сразу. Наконец его взгляд случайно упал на меня, и он, перестав играть, одернул юбку и пожал мою протянутую руку. Мы разговорились. Где-то в середине разговора эксцентричный музыкант, по-видимому, решил, что я ему по душе, и назвал свое имя. Звали его Брайс Кай Макгрегор. В качестве дополнительной информации он сообщил, что надевает килт каждый раз, когда ему приходит охота поиграть на волынке. Впрочем, Брайс тут же добавил, что после семи-восьми банок пива он иногда забывает об этом предмете туалета, к тому же летом в шерстяной юбке бывает слишком жарко.
Волосы у Брайса были огненно-рыжими, лицо чуть не сплошь покрывали веснушки, а взгляд ярко-зеленых глаз был пронзительным, словно лазерный луч. Сложением он походил не то на шахтера, не то на тролля – один сплошной, крепкий мускул, однако Брайс вовсе не был уродлив, хотя, на мой взгляд, он мог бы следить за собой получше.
Еще я узнал, что дом Брайса находится среди невысоких холмов к северу от города. Жил он в старом кинотеатре для автомобилистов, точнее – в снятом с колес старом прицепе-трейлере. Кинотеатр закрылся больше пятнадцати лет назад, но Брайс по-прежнему оставался его постоянным клиентом, регулярно устраивая себе вечерние сеансы, во время которых он смотрел все, что подсказывала фантазия. Раньше кинотеатр назывался «Серебряный экран», но сейчас три его экрана были, скорее, грязно-белыми, к тому же в левом верхнем углу самого большого из них зияла приличных размеров дыра – когда-то в него с размаху врезался крупный гриф. К несчастью для себя, падальщик зацепился за полотно когтями, запутался и повис вниз головой, в панике хлопая крыльями. Брайс приставил к экрану с обратной стороны лестницу, взобрался наверх и застрелил птицу из ружья двенадцатого калибра. (Настоящий гринписовец, мать его так!..) Как сказал мне Брайс, он буквально надел левый ствол грифу на голову и только потом нажал курок. «Падальщик стал падалью» – так он прокомментировал случившееся.
После захода солнца Брайс частенько усаживался в кузове своего грузовичка, пил пиво и смотрел одни и те же старые фильмы, которые ему когда-то нравились. Теперь я знаю, что у него в трейлере скопилось больше ста катушек с самыми разными фильмами, но больше всего Брайсу по душе классические вестерны с Джоном Уэйном.
В обычном кинотеатре для автомобилистов зритель сидит за рулем своей машины, повесив динамик или колонку на стекло дверцы. В грузовике Брайса боковые стекла давно выбиты, к тому же ящик-охладитель с запасом пива не помещается на переднем сиденье, поэтому Брайс въезжает в кинотеатр задом и устраивается в кузове, где стоит старое садовое кресло.
Большинство колонок в старом кинотеатре давно сломаны, провода оборваны, поэтому, запустив проектор, Брайс разъезжает по площадке до тех пор, пока не найдет работающий динамик. Когда искомое найдено, он приматывает динамик скотчем к заднему борту или прямо к ручке пивного охладителя. Поиски эти занимают, однако, довольно много времени, поскольку Брайс обычно бывает настолько пьян, что не может вспомнить, где в последний раз он обнаружил работающий динамик. Разъезжая по площадке, он часто задевает или даже опрокидывает столбы, на которых висят динамики, отчего его старенький пикап выглядит как после падения с обрыва, но Брайсу на это наплевать, поскольку в город он почти никогда не ездит, даже за продуктами. Все, что ему необходимо, он покупает по Интернету, что, если вдуматься, выглядит как еще одна странность моего знакомого. Бо́льшую часть времени Брайс бывает сильно пьян, однако в случае необходимости ему все же удается найти и включить компьютер, и через пару дней белый доставочный фургон сгружает у порога его трейлера полдюжины коробок и ящиков. Исключение из своего правила не ездить в город Брайс делает, только когда пиво заканчивается раньше, чем появится очередной доставочный грузовик.
В городке его считают либо бунтарем, либо разочаровавшимся во всем вьетнамским ветераном. Но Брайс не бунтарь, просто он – другой, не такой, как все, и живет в своем собственном мире. Как он однажды мне сказал, бунтовать ему надоело много лет назад. На всем белом свете у Брайса нет ни одного близкого человека – ни семьи, ни жены, ни детей. Про таких говорят – «один, как перст». Посмотрите это выражение в словаре, и вы поймете, что за человек Брайс Макгрегор. Про свою юность он никогда не рассказывает, но по некоторым пьяным намекам я понял, что Брайс бросил школу в старших классах, отправился на вербовочный пункт и, прибавив себе годков, записался в армию. Вскоре его отправили во Вьетнам, на главную войну его жизни.
Во Вьетнаме Брайс попал в подразделения Сил специального назначения, и, насколько мне удалось узнать, скучать ему не приходилось. В своем трейлере, в чулане, он хранит коробку из-под патронов пятидесятого калибра, в которой лежат его вьетнамские медали, числом семнадцать. Брайс показал их мне однажды вечером, когда мы смотрели «Зеленые береты». Он, впрочем, сразу сказал, что пять из них – не его, они принадлежат его другу, который не вернулся домой. Из этого следовало, что сам Брайс был награжден двенадцать раз. Медали были самого разного цвета – пурпурные, бронзовые, серебряные. Но пурпурных было больше всего[20].
Как и большинство мальчишек, побывавших на настоящей войне, Брайс вернулся из Вьетнама не таким, как раньше. Он стал другим и оставался таковым уже несколько десятилетий – жил один, пил пиво, играл на волынке и смотрел старые фильмы. Единственным источником его дохода был наследственный траст-фонд, но об этом я расскажу чуть позже.
После нашего случайного знакомства в летнем театре я стал время от времени навещать Брайса. В большинстве случаев я заставал его на смотровой площадке старого кинотеатра – стоило мне войти в ворота, и я сразу замечал его коренастую фигуру в кузове грузовика. Чаще всего Брайс был голышом, то есть на нем не было вообще ничего, кроме высоких армейских ботинок и – иногда – шотландского килта. Если он не смотрел фильм, то играл на волынке, дуя в трубки до тех пор, пока от натуги его лицо не становилось красным, словно спираль прикуривателя. В большинстве случаев Брайс был пьян как сапожник, но «О, благодать!», «Тысяча пивных бутылок на заборе» и «Пивнуха» в его исполнении были вполне узнаваемы. Наши встречи чаще всего заканчивались тем, что мы вместе смотрели какой-нибудь старый вестерн. Устроившись в кузове его развалюхи, мы пили пиво и смотрели на экран в полной тишине или, если нам удавалось отыскать работающую линию, прислушивались к хрипу и треску, которые изрыгала стоящая между нами колонка. Скверное звуковое сопровождение или его отсутствие Брайса не волновало – большинство старых фильмов он знал наизусть.
Как и я.
Вскоре после того знаменательного дня, когда Мэгги, столкнув меня с парадного крыльца, сунула мне под нос узкую бумажку с розовой полоской, мы отправились к Брайсу. Почему-то нам казалось, что ему тоже будет приятно узнать наши новости. С тех пор как я познакомил своего приятеля с Мэгги, он относился к ней с какой-то особенной нежностью. Почему – я точно не знал. Лишь иногда, когда я об этом задумывался, мне приходило в голову, что Брайс, возможно, устал от множества смертей, и теперь его с непреодолимой силой влекло ко всему хрупкому и полному жизни. А Мэгги была именно такой – хрупкой на вид, но жизнь в ней буквально бурлила и била ключом.
