3. КРУПЕНЯ

В первые послевоенные годы на юге России был голод. Страшная засуха, потому и голод, а, может, не только потому. Все это имеет прямое отношение к моему рассказу. Потому что я в те годы посылала продукты в Молдавию родителям моего погибшего на фронте мужа, и посылки эти принимали на почтамте по документу, который в войну называли "похоронкой". И, наверное, я как раз накануне отправляла посылку, - только этим можно объяснить, что в тот день, о котором пойдет речь, в яркий майский день сорок седьмого года, так называемая "похоронка" лежала в моем паспорте. А я в тот день поехала с очередным своим классом в Фили кататься на лодках. С девятым классом все той же столичной мужской школы, - я в той школе несколько лет работала. Оговоримся сразу: девятиклассники сорок седьмого года ничем не напоминали тех динамитчиков пятьдесят первого, о которых я только что рассказала. Один год не похож на другой, и у каждого класса свое лицо, - это любой учитель подтвердит. Девятиклассники сорок седьмого были взрослые, в общем-то, люди, - им в нормальных условиях давно бы школу кончать! Рано предоставленные себе, возросшие на отнюдь не благоуханных задворках военных лет, - и родителям, и стране в целом было как-то не до вдумчивого и бережного воспитания, - ребята эти и на уроки литературы, и на душеспасительные наши беседы принесли потаенные ухмылки и расхолаживающий, недоверчивый прищур. Легко понять поэтому, что к тому времени, как они меня что называется "приняли" и даже удостоили совместной прогулки на лодках, - я, классный руководитель, пролила к тому времени немало горьких, невидимых миру слез. Итак, поехали мы, как уже было сказано, в Фили, - человек 12-14, те, кто в этот погожий день оказался в школе. Фили были в ту пору загородным местом, всех этих многоэтажек и станций метро не было и в помине, только парк, а может, даже и лес, только Москва-река, только лодки. Разобрались мы между собой, оставили в залог паспорта, - те, у кого они уже были, - сели по-трое в лодки и поехали. Долго ли, коротко мы катались, не помню, а, наверное, долго, потому что в нашей лодке скопилась почему-то одежонка всей нашей компании и даже два-три фотоаппарата. Я в очередной раз села за весла в паре с мрачноватым пареньком Мишей Вепринцевым, он меня сразу же стал перегребать, лодка наша закрутилась посреди реки жалчайшим образом, и третий в нашей лодке, Глеб Зотов, полулежа на корме, начал нами тихонько командовать: "Взяли! Еще взяли!...". Вот в этот самый момент, когда дело у нас, под командой Глеба, наконец-то пошло на лад и лодка перестала крутиться, - в этот момент и подплыл к нам на своей моторке милиционер Крупеня. Фамилии его тогда мы еще не знали, и вообще внимание его нас не восхитило нимало. И мы стали торопливо заверять его, что мы люди лояльные, покрутились немножко и, видите, перестали, и впредь нарушать что бы то ни было не собираемся ни в коем случае. Что бы мы делали без нашей милиции, как бы обходились, подумать страшно! Но вот Крупеню зачислили в славные ее ряды совершенно напрасно. Крупеня, не вдаваясь ни в какие объяснения, подтянул нашу лодку к своей моторке, прикрутил ее цепью и пустил свой мотор на полную мощность. Все остальное разыгралось мгновенно. Две волны с двух сторон рухнули в нашу бедную лодку, лодка тут же погрузилась в воду и затонула бы вовсе, если бы не была так туго прикручена к корме моторки, мы все оказались в воде, так же, как шмотки и фотоаппараты, и тут чудеса оперативности проявил обычно медлительный и, казалось бы флегматичный Глеб: быстро перекидал в милицейскую моторку фотоаппараты и шмотки, перебрался туда сам, втащил меня, вслед за нами влез в моторку и Миша. И вот мы трое, мокрые до нитки, стоим на корме и смотрим, как уплывают вдаль загубленные Крупеней весла и прочий лодочный инвентарь, за который нам отвечать головою, моторка мчит нас на всех парах назад, к лодочной пристани, а за нами, развернувшись стройной флотилией, следуют остальные наши ребята. Уже на берегу я успеваю сказать им самое, на мой взгляд, главное: "Только не спорьте". Спорить нельзя ни в коем случае, это они понимают. Во-первых, с милицией вообще не спорят, на то она и милиция. Себе дороже. Во-вторых, на пристани, оказывается, висят правила, и если вчитаться в них со всем возможным тщанием, то выяснится, что мы нарушали их все: из лодки в лодку пересаживались, с лодок купались... Чего там еще нельзя делать? Делали все. И мы молчим. Молча платим за одно весло, за другое, платим штрафы, благо, у меня и у двух-трех ребят оказались деньги; Крупеня может быть нами абсолютно доволен. Он и не скрывает, что доволен, у него это на физиономии написано. И будучи совершенно удовлетворен, не может отказать себе на прощанье в маленьком и таком невинном удовольствии: он забирает оставленные нами в залог паспорта, чтоб вручить нам их лично. Чтоб мы, так сказать, знали и помнили. Больше ему уже совершенно нечего с нами делать. И тут случается нечто: внимание Крупени привлекает мой паспорт. Даже не паспорт, а лежащая в нем "похоронка". Крупене надо досконально выяснить, что это за "похоронка" и кем приходится мне означенный в ней человек. Крупеня глумлив, Крупеня настырен, и вообще у него есть по данному поводу несколько своих, очень ценных соображений, - ни одного из этих соображений я почему-то вовсе не слышу. Не слышу ничего. Потому что вижу глаза своих мальчишек. Не нравятся мне сейчас эти глаза. Вот не нравятся - и всё. Глаза эти совершенно белые от ярости и почему-то очень большие. Мальчишки, стоя вокруг меня и Крупени, надвигаются на милиционера грудью, а тот, ничего не понимая и словно бы ничего в своем самодовольстве не видя, стоит в их кольце спиною к обрыву, на самом его краю, и что-то безмятежно вещает. Не знает он моих ребят, это я их знаю. И поэтому я кручусь между ними, стараясь заслонить от них своего лучшего друга Крупеню, глажу ребятам руки и жалобно повторяю одно: "Родненькие, не надо! Ну, пожалуйста, не надо, я вас очень прошу..." Что всех нас спасло? Не Крупеню спасло, а именно нас, - так я это все представляю. До сих пор понять не могу. Не понимаю, откуда он взялся, этот совершенно чужой паренек лет тринадцати, наш спаситель, как сумел мгновенно оценить ситуацию, как догадался?.. Но этот чужой мальчишка вклинился вдруг между нами и сразу же стал кричать эдаким приблатненным, истерическим голосом: "А чего, чего? Вы чего к ней вяжетесь, чего вам надо? Это моя мать, чего вы к моей матери пристали?..". И так это все было неожиданно, кричал он так убедительно, так пронзительно и скандально, что Крупеня, растерявшись, тут же сунул этому мальчишке и мой паспорт, и "похоронку", и ребята, в слепом бешенстве своем, словно споткнулись вдруг на этого мальчишку и на этот его истерический, пронзительный крик. Что было дальше? Паспорт оказался у меня в руках, а мальчишки след простыл, словно его и не было. Как внезапно появился, так и исчез неожиданно, - да никто его, кажется, и не искал, слишком все были взволнованы. Нам в ту пору и в голову не приходило, что во всей этой истории самое интересное и есть удивительный этот мальчишка. Нам тогда казалось, что гораздо важнее узнать фамилию милиционера, и Крупеня в воинственном сознании своей непогрешимости, ее от нас не утаил. Хотели писать на Петровку, жаловаться, потом, на следующий день, успокоились, остыли, предпочли не связываться, потом и вовсе забыли. И совсем недавно все это снова вспомнилось. На вечере в одном из респектабельных московских ресторанов, где бывшие военные мальчики, а теперь солидные мужи отмечали очередное десятилетие окончания школы. Было много цветов, были дамы - бывшие девочки соседней двести семьдесят пятой, сокрушившие в свое время много рыцарственных и стыдливых сердец, было много добрых тостов и дружеский откровений. Вот тогда, на прекрасном этом вечере, я и напомнила улыбчивому и милому толстяку Глебу, как было страшно тогда, на обрыве, и какие невозможные, какие незабываемые были у всех них глаза. Глеб посмотрел на меня удивленно: - А вы хоть помните, что он вам говорил, Крупеня этот? - Откуда! Я и не слыхала ничего. - В том-то и дело! Он говорил вам: у самой муж погиб, а она с мальчишками... Ну, все слова, понимаете?.. Да вы что!.. Я уже финку в кармане открыл... Еще, оказывается, и финки были в карманах! Дожила до счастливой старости: ничего не знала о финках ...