Второе февраля для Яна Германа Трудного было днем закрытия.
Вначале он сунул человекоида в комнату младшего лейтенанта Хоффера, упомянутая комната которого находилась в комплексе давних казарм Войска Польского, теперь же служащих Вермахту. Хоффер в это время что-то писал за столиком: в одних кальсонах, еще не побритый: то ли у него был сегодня выходной, то ли ночное дежурство. Появления человекоида Трудного он не услыхал, лишь почувствовал кожей легкую дрожь воздуха (свободные газы по своему желанию, без принуждения, перейти в надниз или подверх не могут).
- Хоффер, - произнес человекоид.
Тот задергался, как будто его подключили к источнику высокого напряжения; затем вскочил на ноги, обернулся, вскрикнул в полуобороте:
- Ч-что...?
- Убить меня пытался. Ведь ты стрелял в меня. Тебе не удалось, но потом ты еще не раз и не два, ночью и днем таился в домах напротив моего дома, все время готовый меня убить. Так скажи мне: зачем?
Младший лейтенант подскочил к стулу, вытащил из кобуры, привешенной к поясу висевших на них брюк, люгер, перезарядил и нацелил в человекоида.
- Как ты сюда попал? Кого подкупил? Говори! А не то пристрелю как собаку!
Трудны перешел в надниз и вырвал пистолет у немца из рук. Шокированный лейтенант уставился на свою пустую ладонь: люгер чудесным образом исчез.
Человекоид подошел к нему поближе.
- Так зачем?
Хоффер передернулся и поднял на него глаза. Потом заорал, прыгнул и с широкого замаха ударил человекоида в челюсть. Тот даже не дрогнул; за то Хоффер, совершенно белый, не способный вздохнуть, свалился на колени, сжимая предплечье правой руки, с кулака которой стекала кровь. Трудны видел кости ладони: они были разможжены. Глупо вот так, изо всей силы, бить по камню.
Человекоид присел на корточки перед Хоффером.
- Зачем? - шепнул он.
Младший лейтенант заскулил сквозь стиснутые чудовищным гневом челюсти:
- Да что ты знаешь... Можешь ли ты вообще понять, что такое унижение? Что? Что?!! Можешь понять...? А ни хера, чести у вас ни на пфениг. Ну, давай, кончай со мной! Думаешь, что я боюсь боли? Ну?! Давай!
Трудны извлек человекоида из комнаты Хоффера.
И сразу же перенес его в свой кабинет над мастерскими, в штаб-квартире фирмы "Трудны Экспорт-Импорт" на улице Кручей.
- Юзек.
Юзек Щупак взвизгнул:
- Шеф, живой...! Да что б я сдох... Я и не слышал, как шеф вошел.
Человекоид подошел к столу, наклонился над ним.
- Юзек, а что ты делаешь в моем кресле?
- Аа... ничего, - извиняющеся улыбаясь, Щупак поспешно поднялся. Он видел, что Ян Герман не сводит с него глаз, и чувствовал себя под этим взглядом не в своей тарелке; потом он отступил к окну. (На самом же деле через псевдоглаза человекоида Трудны ничего и не видел, потому что был не в состоянии сформировать в своем четырехмерном теле достаточное количество по-разному работающих тканей, и за всем - в том числе и Щупаком - следил через сложную систему воздушных омматидиев; значительное их количество он оставлял неизбежно направленными на самого человекоида, хотя бы ради контроля за тем, смотрит ли тот на своего собеседника).
- Ничего?
- Нуу, ведь пока шефа не было, кто-то ведь должен же был вести фирму. Шеф же знает, как оно тут...
- Ты хотел продать фирму Майору.
Щупак сглотнул слюну.
- Все думали, что шефа уже нет в живых; даже, прошу прощения, ваша жена. Я только...
- В левом кармане брюк у тебя нож. Выложи его на стол.
Щупак побледнел.
- Да что вы, шеф...
- Давай, курва, не выпендривайся. Нож!
Тот выложил его на угол стола.
- А вот теперь скажи мне, с какого времени ты начал стучать швабам.
У Щупака сперло дыхание, на лбу выступили крупные капли пота. Трудны видел его стучащее в сумасшедшем ритме сердце.
- Я...
- Поначалу тебя шантажировал Лысый, ну уже потом это был всецело твой выбор; привычка. Привыкнуть легко. Когда начал? Сколько жертв на твоем счету? Кто тебя вел? Бриллиантовый Лейтель, правда?
- Откуда...?
- Во сне разговариваешь.
- Аааа-ааррр!
Щупак схватил нож, раскрыл его и подскочил к человекоиду. Трудны не стал ожидать, просто поднял Юзека и швырнул его в подверх. Через десять минут полета Щупак задохнулся, а еще через мгновение замерз и распался на куски. Через пару месяцев некоторые из них, слегка обожженные, упали в Море Спокойствия, подняв при ударе о грунт небольшие облачки лунной пыли. Там они лежат и до сего времени.
Устроив дела с Юзеком, человекоид Трудного вышел со стороны коридора в комнатку пани Магды.
- День добрый.
- Боже ж мой...!
- Мне никто не звонил?
Вечером он посетил штандартенфюрера войск СС Германа Яноша на его частной квартире.
- Так ты все-таки жив! - лучился Янош радостью, угощая человекоида Трудного рюмочкой шерри. - Ты понятия не имеешь, как я рад! И чего только люди не болтали, ты бы только послушал...
- Что же конкретно?
- А, только время терять, ничего особенного! Самое главное, что ты жив и здоров, что вернулся. Тут столько заказов ждет!
- Это конец, Янош.
- Чего?
- Я закрываю дело и выезжаю отсюда с семьей.
- Это куда же?
- В Америку.
Янош рассмеялся.
- В Америку? Интересно, это как...
- Пускай у тебя голова не болит, это мое дело.
Янош перестал смеяться и уселся в кресле напротив человекоида.
- Нуу, даже и не знаю, только ли твое. Ведь у нас, как бы там ни было, имеется общество, договор...
- Было.
- И кто же это так сказал?
- Я так говорю, - сказал Трудны через своего человекоида, после чего передвинул его слегка в надниз и назад.
У Яноша рюмка выпала из пальцев. В кресле он сидел так, будто при виде нацеленного прямо в лоб пистолета.
- Нет...
Трудны открыл потолок салона на картину внутренностей подводного вулкана. Янош только заверещал от крайнего перепуга. Трудны закрыл потолок. Штандартенфюрер блевал на свой халат и на свой ковер.
- Ahnenerbe, Янош, - сказал человекоид. - Ahnenerbe.
- Понятно.
- Я рад. Прощай. - И он исчез.
Что же касается Конрада, то в тот день, о котором идет речь, он ужирался в приступе внезапной жалости по утраченному детству на какой-то свадьбе в ближайшей деревушке, где родичи одного из его нынешних дружков имели приличный кусок земли. День, о котором идет здесь речь, это был понедельник; праздник тянулся с воскресенья богатой поправкой головной боли; теперь же в темноте наступающей ночи, на поле боя остались немногочисленные потребители самых вульгарных напитков, ведь давным-давно все закончилось, кроме грязной чистенькой, то есть - банального картофельного самогона.
Конрад приподнял голову со стола и среди густых и жирных теней, плотно наслоившихся в углу сарая, увидал силуэт своего отца. Парень прекрасно понимал, что пьян, в жизни еще он так не напивался, как именно сегодня.
- Папа... - протяжно застонал он, одновременно неуклюже потянувшись куда-то в сторону, за бутылкой.
- Лучше возвращайся, Конрад, - сказал ему отец. - Возвращайся домой, мы тебя ждем.
- О Боже, папа...
Отец протянул ему руку - она вынырнула из темноты в бледный лунный свет словно из под поверхности какой-то темной жидкости.
- Возвращайся. Все уже будет хорошо.
Конрад упал с лавки, свалился на колени и начал блевать, горько скуля при этом.
Когда он поднял голову, отца уже не было.
В тот вечер, той ночью, второй ночью после возвращения Яна Германа, когда жизнь семейства Трудных стала возвращаться в норму, во всяком случае, так считало большинство его членов - в тот вечер в первый и в последний раз он усомнился в смысле и правоте своего решения.
Человекоидом вошел он в дом, и уже в холле, возле самой двери на него напали Кристиан и Лея. Они схватили его за ноги и начали вопить что-то про разлитый соус. Сразу же сделался ужасный шум и переполох, а в таких условиях Трудному было крайне тяжело соответствующим образом двигать головой и глазами человекоида, чтобы поддерживать впечатление его естественной заинтересованности окружающим посредством обычных, человеческих чувств манекена. Пришлось сбежать и спрятаться в собственном кабинете. Сюда, в свою очередь, пришлепала мать. Она сражу же начала делать театральные жесты и лить слезы прямиком в заранее приготовленный платочек. Он даже не знал, что сказать; мать что-то плела про перст божий, про наследие веков и про унылую старость. Когда же она ушла, он попросту вынул человекоида из дома, слегка подтянув его в подверх - хотя, из-за надетой на человекоида одежды, он не был в состоянии полностью расправить свое четырехразмерное не-тело, которое он, такое болезненно изогнутое и выкрученное, удерживал вот уже несколько десятков часов. И внезапно его молнией прошибла перспектива бесконечного страдания, которое сам себе и уготовил: неделя за неделей, месяц за месяцем, год за годом. В нем поднялся наверх до тошноты сладкий яд цинизма. Самоотверженность, что? Жертвенность? Дерьмо, а не жертвенность. Да что бы они все сдохли! Ведь это приведшее в преисподнюю заклятие я произнес лишь потому, что схватило живот; вот почему, а вовсе не из за какой-то мученической любви к детям! Все равно же - проклят навечно, до самой смерти! Да чтоб их всех!
