Шниц молчал и правильно делал, потому что все слова были лишними; все, что необходимо, творила живущая в Трудном бестия. Как это ни странно, но это именно она навела порядок у него в голове и уложила мысли в соответствии с цепочками причинно-следственных связей произошедших событий, это она просеяла действительность через сито логики. И вот тогда Яну Герману все стало ясно.
Так вот зачем все это! Вот для чего Шницу было нужно мое безумие! Ха, ведь он и вправду считает, будто я сошел с ума! Вот придурок! Вот только у него еще Кристиан и Лея; их жизни в его руках... Неужто он и в самом деле убил бы их, если бы я стал сопротивляться? Сделал бы он это? Да. Сначала убил бы одного ребенка, чтобы потом угрожать смертью другого - и вот тогда я бы уже не мог сомневаться в его словах. Ведь убил же он фон Фаулниса, убил эсэсовцев, стоящих на страже в покинутом Абрамами доме.
Трудны беспокойно пошевелился в кресле. Лея и Кристиан, Кристиан и Лея. Неожиданно он почувствовал себя слабым и любящим только лишь самого себя, ибо первое, что пришло ему в голову - это проблема боли: Будет ли от этой трансформации больно? Будет ли больно от жизни в четвертом измерении? Вот что в подобные мгновение вопит в человеке громче всего: животное, зверь. Ему следовало спасать собственных детей, а он думал о физических страданиях. Ян Герман оскалился в пространство. Я совсем не добрый, я ужасно злой, злой, злой человек.
Он прикусил губы, замигал, бросил окурок на ковер, ударил кулаком по поручню. С ним поступали ужасно плохо: и Яну Герману приходилось решать, решать немедленно, делать выбор, причем выбор сатанинский, ведь из приготовленной Шницем ловушки нет никакого безопасного выхода. Либо колдовство, превращающее его в чудовище, и ад на всю оставшуюся жизнь, либо до конца все той же жизни клеймо детоубийцы. В душе он выл в унисон со своим чудищем. А оно так глубоко укоренилось в нем, что даже на мгновение Трудному не пришло в голову усомниться в правдивости слов Шница, не поверить в силу магических ритуалов. Внутри Яна Германа погасли последние искры неверия. Свои поступки он теперь обдумывал, основываясь на принимаемую как реальность - невозможность.
Вот если бы его еще не заставляли делать выбор! Если бы все это было вопросом мгновений, инстинктов, рефлексов! Тогда он прыгнул бы в огонь, чтобы спасать детей; вот тогда, без малейшего размышления, он и вправду сделал бы ради их жизней все. То есть - это мне так кажется. Всего лишь предполагаю... Размышляю... Но вот сейчас... Можно ли придумать пытку, хуже такого выбора? Лея и Кристиан. Люблю ли я их? И вообще, люблю ли я хоть кого-нибудь? Понятно, что я сильно завишу от людей. А вот тут необходимо избавиться от эгоизма. Ведь не будет даже чьего-либо восхищения или зависти, потому что для меня возврата не будет. Так что - все для других, ничего для себя. Без надежды, без награды, без удовлетворения, без гарантии справедливого обсуждения. Организм восстает против подобных самоубийственных требований разума. Я знаю, уверен, что без особого страдания способен был бы пережить смерть и Леи, и Кристиана. Виола, скорее всего, так не смогла бы, даже понятия не имею, что бы с ней сталось; только сам я бы пережил это довольно легко. Кровь от крови моей, плоть от плоти вот только что это, черт подери, значит?! Никогда я не был особо хорош в анализе чувств, тем более - собственных. И уж наверняка не изучал сравнительную любовь. Все равно, так или иначе, когда-нибудь я их потеряю! А спасая их жизни, я утрачу даже гораздо больше - весь человеческий мир. Для этого и вправду нужен безумец. Лея и Кристиан. Они еще настолько маленькие, что я даже и людей в них пока что не вижу, скорее уж - мягкие, пахучие игрушки, домашних зверушек. Вот если бы Шниц начал мне угрожать смертью Конрада, тогда... кто знает... Только вот он размышлял иначе: ведь каждый любит маленьких детей. Ладно, я попросту бессердечная скотина. Уже вижу, как они лежат в одинаковых гробиках. Ведь правда, настоящая я скотина? А что, разве мало сейчас умирает детей?
- Расскажи мне, как, - процедил Трудны сквозь стиснутые зубы.
И Шимон Шниц, посредством выпирающих из стены огромных, кирпичных, обтянутых обоями губ, продиктовал ему заклятие.
20
Хинтон писал, что представить это невозможно, но можно до какой-то последней степени развернуть в воображении путем последовательных аналогий: словно одномерный обитатель в мире двух измерений; в особенности же - как плоскотик в мире трех измерений; точно так же - и обитатель трехмерной вселенной в четырех измерениях. Что это простая прогрессия. Что имеются постоянные точки, неизменные точки соотнесения, точки приложения разума к действительности. Хинтон писал: "Всмотритесь в тессаракт". Этот гиперкуб должен был послужить трехмерной разверткой, снятой с четырехмерного куба, точно так же, как после разложения граней обычного куба мы получаем двухмерную развертку в виде креста, состоящую из шести квадратов. Так что всмотритесь в тессаракт, проверните свои мысли вокруг жестких правил геометрических аналогий - и ненадолго вы поймете это высшее измерение, увидав невозможный многогранник. Якобы, в этом есть нечто мистическое. Якобы, переживание это без малого религиозное.
Но у Трудного все началось и кончилось телом. Вначале ему пришлось раздеться, чтобы одежда ему не мешала; пришлось снять обручальное кольцо, печатку и цепочку. Когда Ян Герман раздевался, перед глазами у него были остатки разорванной в клочки одежды Шница, которые он обнаружил памятной ночью в секретной комнатке на чердаке. Ужасным было это колдовство и пугающим - заклинание.
После этого он встал посреди кабинета. Было прохладно, кожа Яна Германа тут же покрылась пупырышками. Только он не чувствовал холода. Он даже не испытывал гнева. Был только страх - и в страхе этом он затерялся, вплоть до потери самого себя. Кто? Где? Когда? - он не знал. Боялся страданий, боялся ближайшего будущего, боялся настоящего момента. Обороты и формулы заклинания обращались у него в мыслях, подвешенные в белой, беззвучной пустоте окончательного страха. Даже его бестия молчала. Даже Шниц. Это было не их время.
Только не было в Трудном импульса для столь тяжелого решения. Не было в нем достаточно пламени отчаяния; вообще-то он и готов был сделать это, лишь бы - лишь бы не сейчас. К сожалению, это "сейчас" неумолимо пленяло его в своих границах. Вот и стоял бы он так - решительный и не имеющий решительности - до бесконечности, если бы не тело: жаркая, грязная боль потрясла всеми его внутренностями в совершенно понятном протесте язвы, с которой так жестоко поступили, вначале залив ее самогоном, а затем усилив все это многоступенчатым стрессом. Трудны сложился как перочинный нож и, стиснув зубы, активизировал заклинание - он сделал это в защитной реакции на неожиданную и страшную боль; боль, вспыхнувшую именно "сейчас".
Неоднократно ему придется удивляться себе самому, прошлому - да как же это он мог так, по-звериному... Совершенно безответственно не обращал он тогда внимания на тело.
Правда, в этот момент ему было довольно-таки сложно не обращать на него внимания. Впрочем, на это не было и времени: от нечеловеческой муки, которая навалилась на все его чувства, он потерял сознание. Лишь только глаза зарегистрировали образ красно-коричневого узора на ковре - один только этот узор... А затем - ничто. Тело победило Яна Германа.
А потом, а потом он сошел в преисподнюю.
Масса... недостаток массы... Именно то, о чем говорил Конь: возвести себя в высшую степень. То есть, необходимо откуда-то взять те самые недостающие сто процентов материи четырехмерного организма и подпорядочить их структуре принятия решений - нервной системе - трехмерного организма, который уже не существует, который умер в момент последней мысли трансформирующего заклинания. В то время, когда Шниц - все еще человек, все еще ограниченный миром человека - заколдовывал сам себя, то в процессе набора недостающей массы он не был в состоянии принять во внимание четвертое измерение. Даже трансформированный - даже тогда ему потребовалось около двух месяцев, чтобы перестроить заклинание нужным образом. Потому-то он и те еврейские дети, которым была предназначена смерть, все они стали пленниками дома Трудного.
