- Ну что же, хоть что-то уже есть. Ага, что касается тех неточностей в документах, которые...
- Так?
- Этим делом я уже занялся.
- Вот за это спасибо. Большое спасибо. Когда мы сможем встретиться?
- Тридцатого. Предварительно звякни на фирму. Ну ладно, мне уже пора.
Трудны прервал второй разговор, чтобы начать третий.
- Янек?
- Угу?
- Скажи мне.
- А если я дам тебе слово...
- Нет.
- Все это грязные дела; ты бы сама предпочла...
- На самом деле, не имеет ни малейшего значения, что бы я предпочла. Но я должна знать.
- Понятно.
- Так как?
- Здесь был один немец. Эсэсовец из Берлина. Шантажировал меня и Яноша. Он уже мертв.
- Неужели...
- Нет, нет.
- Но ведь я же чувствую, что ты уворачиваешься.
- Я тебе сказал правду.
- Верю. Только я имею в виду другое. Даже не тот день.
- Не понял.
- Ну, пожалуйста.
- О чем ты меня просишь?
- Чтобы ты отказался.
- От чего? От дел?
- Я... даже не знаю. Тут что-то такое... Думаешь, я не вижу? Пытаешься передо мной скрыть... Признайся!
- Ну что я пытаюсь скрыть? А?
- Не знаю!
- Успокойся.
- Я спокойна. А все из-за этого дома. Не надо было сюда переезжать.
- Возможно.
- Не возможно, а точно. Ты знаешь, что Конрад все еще шастает на чердаке? Не дай Бог, еще одного трупа найдет. Ну, чего ты смеешься? Это совсем не смешно.
- Не дадим свести себя с ума. Нельзя ведь в жизни руководствоваться только лишь предчувствиями и плохими снами. Так бы мы далеко не зашли.
- Вот, хорошо, что ты мне напомнил. Лея с Кристианом видели какой-то кошмарный сон. Утром буквально тряслись от страха. Кристиан до сих пор плачет.
- И что же такого им снилось?
- Они мне не рассказали. Хотели поговорить с тобой, только ты уже уехал. А ведь сейчас праздники... Янек, хоть сейчас ты бы мог побольше...
- Знаю, знаю, извини. Ведь все это не по собственному желанию, я такого не планировал. И разве это я придумал этого Гитлера? Разве это я придумал войну?
- Только не надо так.
- Эх, к чертовой матери все это...
Пришла Лея; Кристиан где-то спрятался, и никто его уже долгое время не видел. Минут с пятнадцать девочка ходила туда-сюда по всему кабинету, забиралась на кресла, постукивала по книжным корешкам и поглядывала на Яна Германа, когда он сам на нее не смотрел. Сам же он был занят проверкой квартальных отчетов. Лея постепенно приближалась к отцовскому столу, нервно теребя в пальцах подол юбки.
- Папа?
- Мгм?
- Я должна... должна тебе сказать, что мы уже не можем выходить из дома.
- Что?
- Нам нельзя.
- Кому?
- Мне и Кристиану.
- Что? Вам нельзя выходить? А ну-ка, иди сюда, присядь. Ну? Вам нельзя. И скажи-ка, кто это вам запретил? Мама?
- Не-е.
- Не мама?
- Нет. Они ни о чем не знает. Мы должны сказать про это тебе.
- То есть: ты и Кристиан.
- Ага. Только он трусишка и боится.
- Чего боится? Меня?
- Э-э, нет. Только...
- Только что?
- Потому что это были такие страшные-страшные чудища. И они сказали...
- Вам снились чудовища?
- ...
- Ну и?
- Я скажу тебе на ушко.
- Говори, говори. Ой! Не тяни так!
- Они пришли ночью. Пришли в нашу комнату и сказали, что если мы хотя бы палец выставим за порог дома, то с нами случится такое, как с паном Фонфальницом, и что от этого мы умрем, совсем умрем, и что ты знаешь, и чтобы сказать тебе, а потом вдруг сделались такими страшными-престрашными, а Кристиан начал плакать, потому что он трусишка, и...
- Погоди, погоди! Вам это снилось сегодня ночью?
- Ну, папа, совсем нет, это был совсем даже и не сон, они на самом деле приходили, и...
- Слушай, Лея, а ты всего этого не придумала, правда?
- Пааапа...!
- Н хорошо, хорошо. Повтори-ка, пожалуйста, имя того пана, которому они уже сделали... какое-то такое имя. Как его звали?
- Фонфальниц.
- Кристиан тоже их видел и слышал?
- Ага.
- Кстати, а как они выглядели? Я понимаю, что страшные, но как?
- Ну-у, вот так вот и еще как-то так...
- Знаешь что, ты мне их лучше нарисуй. Садись тут, вот тебе бумага, карандаш, и рисуй. Я буду писать, а ты будешь рисовать.
Только ничего он писать не стал. Хотя зимнее солнце еще и не ушло за горизонт, Трудного охватила мягкая и сырая темнота ночи. Фонфальниц, фон Фаулнис. Они не могли, просто не могли о нем знать. Когда это им снилось, мне еще ничего о выпотрошенном шандартенфюрере СС известно не было. Как там Розенберг перевел слова, которые прошептал дух? Хозяину... что это для него... Для меня. Смерть фон Фаулниса. Духи этого дома могут совершать невозможное - только ведь и раньше я это понимал: стена, мегасердце, чердак. Они убили эсэсовца, а теперь шантажируют меня смертью моих детей. Мне уже известна угроза, содержащаяся в этих словах, только они никак не откроют цели этого шантажа. Что такое должен я сделать взамен за то, что Лею и Кристиана оставят в покое? И еще это чувство: будто во всей этой истории я фигура всего лишь третьего плана. Ahnenerbe. Die Gruppe. WerVIIMoeErde. "Недавно. Частный. Интерференции. Необъясн. Стабильн." Эти книги... Эти еврейские сироты... Мордехай Абрам, оторый прятал у себя который прятал у себя Шимона Шница; да, я это чувствую, слишком уж это большое совпадение, чтобы оно оказалось пустой случайностью. Шимон Шниц его заметки, его Книга. И ведь ни с кем не могу поделиться всей этой историей, разложить ее бремя на несколько умов. Потому что в одиночестве я чувствую, как меня охватывает ночь. Только у меня нет выхода. Ведь это уже безумие. Нет никаких сомнений, я схожу с ума - и это, к сожалению, правда. В меня стреляют. Разговаривают со мной из воздуха. Наяву показывают кошмары. Пленяют моих детей. Посылают ночь. Эта игра перерастает меня. Не для меня написана эта пьеса, моя роль совершенно не имеет значения, и умру я еще во втором действии. Боже, ну что я могу? Только лишь послушно ожидать приказаний с того света. А затем послушно выполнить их. Не больше, но и не меньше. Все-таки, я только дневное животное, ночью же я слеп и беспомощен, не отличаю дыма от камня, возможного от невозможного. Я у них на крючке, заловили уже Яна Германа Трудного.
- Вот, посмотри. Такое, такое.
Трудны поглядел на подсунутый Леей рисунок. Ни верха, ни низа - ничего не понятно. Он несколько раз покрутил листок, наклоняя при этом голову. Чудища, появившегося перед Леей, он, при самых лучших намерениях, так и не увидал. По его суждению на листке бумаги была смесь карты Европы с какой-то из картин этого сумасшедшего Пикассо и растоптанная медуза.
- Красиво, красиво.
15
Тюряга и Будка страдали жесточайшим похмельем. Головки у них бо-бо, свет бил в глазенки, а в пастях пересохло - что твой наждак.
- Да чтоб мне, пан шеф, монахом заделаться, если сегодня или даже завтра в гетто, холера, тронусь.
- А я тебе что, говорю, будто сегодня? Или говорю, будто в гетто? Единственное, что вы должны для меня узнать, это про какого-нибудь образованного еврейчика, на которого нашлось бы чего-нибудь такого, чтобы, в случае чего, он свой ротик на замочке подержал. И если говорю образованного, то имею в виду, скорее, раввина, чем какого-нибудь торгаша.
- Да в случае чего, то каждый ихний, хол-лера яс-сна, гер-рой, простите, шеф, родемую сестрицу швабам на тарелочке поднесет. Уф... А не нашлось бы у вас, шеф, чего-нибудь, чтобы дыхание освежить?
- Да наливайте уж, моя потеря... Слушайте вы, уроды драные: тут дело не в мученике, это вовсе даже и не трефное дело, главное, чтобы он потом языком не стал молоть: что и как. Работа совершенно простая; это и работой назвать нельзя, если бы не гетто и не немцы.
- Так их, пан Трудны, того, на мусорник не выбросишь... Так что, самая работа, только мы, холера, совершенно не в форме.
