«Ну, спасибо за совет. Только, родной, у меня денег нет. Я все отдал!» — «Что вы, ваше Благородие! Я из кадровых, с понятием. Мне, да и многим нашим ребятам так тяжело видеть, что делается в Матушке Россее, что мы и в толк не возьмем. А господ офицеров мы по-прежнему уважаем и очень сочувствуем. Да что делать, кругом словно с ума сошли! Ну, будьте счастливы!..» — и солдат подбежал к остановившемуся патрулю.

Через минуту я был в коридорах Павловских казарм, куда меня ввели двое патрульных.

«Откуда?» — спросил болтавшийся в коридоре солдат.

Я молчал — соврать солдату мне было стыдно.

«Со стороны», — в голос ответили патрульные.

«Ладно; в ту дверь, ежели со стороны; а вы поменьше таскайте всякий хлам», — говорил он, уже обращаясь к патрульным.

«Какой это хлам?» — устало соображал я, идя к указанной двери.

«Через комнату, в следующую!» — крикнул мне вслед солдатишко, когда я отворял дверь.

В комнате было тепло, грязно, полусветло и пусто. Из двери налево доносились какие-то звуки. Прислушался: стон то повышаясь, то понижаясь, продолжал залазить в эту грязь четырех белых стен. Пошел к двери напротив. Открыл ее остановился в изумлении.

Первое, что бросилось в глаза и поразило меня, был большой стол, накрытый белой скатертью. На нем стояли цветы. Бутылки от вина. Груды каких-то свертков, а на ближайшем крае к двери — раскрытая, длинная коробка с шоколадными конфетами, перемешанными с белыми и розовыми помадками.

«Что это? Куда я попал?» — задавая себе вопросы, не сводя глаз с конфет, тихо направился я к столу и вдруг спотыкнулся. И только тут я окончательно осмотрел и запечатлел обстановку большой, длинной комнаты, наполненной так людьми, что я теперь не понимал, как я не заметил этого сразу, а обратил лишь внимание на какие-то конфеты, пакеты и бутылки, действительно лежавшие на столе, а не примерещившиеся. То же, что заставило меня спотыкнуться, было спящее тело офицера. И такими, издающими храп с подсвистами, была наполнена вся комната. Они лежали на полу, на диванчиках, на походных кроватях и стульях. «Странная компания», — думал я, наблюдая это царство сна. Но вот какие-то голоса из следующей комнаты. Пробрался туда. Та же картина, только обстановка комнаты изящнее.

«Офицерское Собрание полка», — наконец догадался я.

Опять раздался разговор, — прислушался, присмотрелся. Говорит седоватый полковник, склонив голову на руки, сидя за столом. Отвечает лежащий на диване.

Я пробрался к говорившему и позвал его.

«Господин полковник!» — тихо звал я его. Услышал. Поднял голову и окинул меня осоловевшими, припухнувшими глазами.

«Господин полковник, — продолжал я, — я из Зимнего Дворца. Ужасно устал. Могу я остаться здесь и лечь отдыхать, или надо еще кому-либо явиться?» — «Глупо. Раз вы здесь, то делайте, что хотите, но не мешайте другим!» — ответил полковник, и голова опять легла на руки.

«Боже мой, что же это?.. Сколько здесь офицеров! На кроватях. Цветы. Конфеты. А там…» — и образы пережитого, смешиваясь и переплетаясь в кинематографическую ленту, запрыгали перед глазами, и я, забравшись под стол, уснул, положив голову на снятое с себя пальто.

Проснулся я в десятом часу. В комнате стоял шум от споров, смеха и просто разговоров. Солнце лупило вовсю. Было ярко и странно.

«Почему надо мной какой-то стол? Что за гостиная? Что за люди? Где я?» — быстро промелькнули недоуменные вопросы, но сейчас же исчезли от воспоминания о ночном, о вчерашнем.

«Где брат? Что с ним?» — впервые вырос вопрос тревоги о любимом брате, гордости нашей семьи.

«Господи, милый, славный, Господи! Что же это теперь будет с Россией, со всеми нами?» — и я принялся читать «Отче наш». Молитва успокоила, и я вылез из-под стола. Офицеры, которые преобладали в наполнявшей комнаты публике, кончали пить чай. Около некоторых столиков сидели дамы.

«Что за кунсткамера?» — зло заработала мысль.

«Что здесь делают дамы? Ну ладно, умоюсь, поем и выясню, в чем дело!» — «Послушайте, где здесь уборная?» — справился я у пробегавшего мимо солдата с пустым подносом.

«Там», — махнул он рукой на дверь, через которую я вчера вошел сюда.

Я пошел. Из пустой следующей комнаты, где я слышал стоны, я ткнулся во вторую дверь и попал в большую когда-то залу, а теперь ободранную комнату, с валяющимися и еще спящими телами, в которых я узнал юнкеров.

Около уборной-солдатской, я увидел, через окно в другом помещении, дикую картину насилования голой женщины солдатом, под дикий гогот товарищей.

«Скорее вон отсюда!..» — и я, не умываясь, бросился назад.

Через час я познал тайну убежища для гг. офицеров, мило болтавших с дамами.

Еще за несколько дней до выступления большевиков гг. офицеры Главного Штаба и Главного Управления Генерального Штаба потихохоньку и полегохоньку обдумали мероприятия на случай такого выступления. И вот это убежище оказалось одним из таких мероприятий. Находящиеся здесь все считались добровольно явившимися под охрану комитета полка, объявившего нейтралитет. Таким образом создавалась безболезненная возможность созерцания грядущих событий: «а что, мол, будет дальше?» Но вот меня окликнул молодой офицер с эксельбантами.

«Вы меня не узнаете? Я адъютант Петергофской Школы прапорщиков. Вас я видел в Зимнем. Как вы попали сюда? Ваши юнкера рассказывали, что вас выбросили в окно, а вы себе здесь… ха, ха, ха…» — заливался от плоской шутки красивый поручик.

«Послушайте, я ужасно хочу есть, — перебил я его, — но денег с собою у меня нет. Не найдется ли у вас свободных сумм? Я вам, если будет все благополучно, пришлю по адресу, какой вы мне укажете», — попросил я у поручика.

«Пожалуйста, ради Бога, для вас все, что угодно. Вот, разрешите четвертную.

Этого будет достаточно?» — любезно предложил он мне.

«За глаза! Огромное спасибо. Вот мой адрес, на случай, если события вытеснят у меня из головы мое обязательство».

«Я адрес возьму не для этого, а как память о вас», — слюбезничал адъютант, стреляя глазами в даму в огромнейшей шляпе, украшенной перьями.

За болтовней, а затем за завтраком, за который взяли 10 рублей, время незаметно бежало.

В это время в комнатах началось оживление.

«Комиссар из Смольного приехал», — раздавалась из уст в уста новость, вызывая комментарии.

Через несколько минут вошел в комнату высокий красавец вольноопределяющийся — студент Петроградского Университета. В вошедшем я узнал того вольноопределяющегося, который в качестве парламентера вел переговоры с Комендантом Обороны Зимнего Дворца.

Новая ниточка, — решил я, выслушав его заявление о том, что он уполномочен Военно-Революционным Комитетом выдать удостоверения на право свободного прохода по городу тем из офицеров, кто явился сюда сам или кого привели патрули, забрав на улицах города, но без оружия в руках и не в районе Зимнего Дворца. Тех же, кто защищал Временное Правительство, отправят в Петропавловку.

«И пожалуйста, — закончил он, — разбейтесь на группы и составьте списки. При этом для офицеров Генерального Штаба должен быть отдельный список».

«Вот это хорошо! — заволновался подполковник, — Я всех наших знаю, и я вам, господин комиссар, его сделаю», — с улыбкой, почтительно говорил молодой подполковник.

«Какой ты подполковник? Ты подхалим, а не офицер! Но что же со мной будет? Ей-Богу, в Петропавловку не хочется», — подходя к окну и смотря на улицу, соображал я.

На ней было пустынно, но ярко, свободно.

Но вот загремело, и показался грузовик с рабочими, сжимавшими в руках винтовки.

«Каины поехали», — произнес над ухом знакомый голос свое заключение.

«Нет, слепые и обманутые!» — ответил я, не оборачиваясь.

«Ты жив?»

«Глупый вопрос!» — «Ну чего злишься? — Ты знаешь, какие у меня нервы», — беря за руку, вкрадчиво говорил Бакланов.

«Ну, ладно. Горбатого могила исправит, господин присяжный поверенный. Ну, ну, хорошо, я не буду. Скажи, как ты сюда попал? Я тебя и не заметил», — прочитав следы отчаяния на как-то сильно осунувшемся лице поручика, заговорил я, уже значительно смягчаясь.