«Ах, да!.. Ведь Керенский — эсэр. Он ваш. Да, да… Я теперь понимаю. Понимаю, откуда и почему теперь вы к нам, к офицерам!»

Следующее выступление вызывает гул в задних рядах зала и на балконе. Внезапно началось какое-то движение к дверям. Звонок председательствующего не помогает. И вдруг раздаются крики: «Уходят чины нестроевой команды».

Оборачиваюсь к кафедре. Что-то, понуря голову, говорит унтер-офицер Сидоров. Что — не слышно.

Требования из залы: «Тише, тише, громче!..» — грозят остаться гласом вопиющего в пустыне, как вдруг чей-то звонкий голос с балкона покрывает весь гам:

«Громче, так громче, — орет этот голос. — Товарищи солдаты нестроевой команды постановили соблюдать нейтралитет. А так как на этом собрании решается вопрос о братоубийстве, о борьбе за капитал против свободы рабочего трудящегося народа, против нашего защитника Владимира Ильича Ленина и, значит, образованного им настоящинского народного правительства, то мы, члены комитета нестроевой команды, решили вас, господ, оставить одних. Нам с вами не по дороге. Товарищи солдаты! И кто в Бога верит! Вон отсюда. И на товарища Сидорова, что там на кафедре слезки льет, не смотрите. Он враг пролетариата, так как продался буржуазии!» — окончил греметь неожиданный голос.

«Чей это голос? — работала моя голова. — Я всех чинов команды знаю. О, неужели к нам сюда в Школу успел проникнуть агитатор? Хотя — вспомнил я наши порядки-непорядки, — ничего удивительного нет. Ай, как жалко. С собою револьвера нет. Капитан, милый, дайте свой револьвер, скорее…» — обратился я с просьбой к соседу. Тот недоуменно взглянул на меня и слегка отшатнулся.

Но, очевидно, затем поняв мои переживания, схватил меня за руку и начал упрашивать выйти из зала. Однако этот момент моего порыва, продиктованного ослаблением воли, также быстро прошел, как и налетел. И мое внимание среди бури гремевшего негодованием остального большинства зала уже снова было захвачено новой картинкой.

«Что еще будет?» — неожиданно уверенно говорил я себе, видя, что от обособившихся группок юнкеров отделились фигурки, направившиеся к эстраде.

Вот первый юнкер четвертого взвода второй роты, восемнадцатилетний юноша A-к, с матовым, тонким лицом, жгучий брюнет, поднялся на кафедру и с леденящим спокойствием на лице ждет прекращения в зале шума и крика. Но это кажется безнадежным. Крики:

«Товарищи юнкера, смотрите, чтобы кто из юнкеров не ушел бы за молодцами! К столбу позора таких!.. Да здравствует Временное Правительство! К нему!.. Ура!..»

И это «ура» облегчило атмосферу зала, и стоявший на кафедре юнкер, поймав момент затишья, начал речь. Но хохот, покрывший первые слова оратора, анархиста-максималиста, начал расти, и он, вздернув плечами, так же спокойно сошел, как и поднялся.

В этот момент вбежал в залу юнкер X. и, поднявшись на кафедру, закричал:

«Господа, сейчас я видел Родзянко. Он просит вас, заклинает встать на защиту Временного Правительства от посягательства на него, на благополучие народа гостей из пломбированного вагона. Сам Родзянко занят мобилизацией общественных сил для оказания правительству моральной поддержки», — выпалил юнкер и так же быстро сошел с кафедры…

«Пустяки — занятие изобрел для себя господин бывший председатель Государственной думы», — вдруг снова заработала моя мысль, но уже в веселом тоне.

«Тебя, милягу, эти господчики из кабинета Временного Правительства оттерли от пирога власти, а ты, сердешный, хлопочешь за них. Или думаешь этим жестом поднять свой кредит? Не знаю, кто как, а я так предполагаю, что это дешевый способ мобилизовать для моральной поддержки! А если все станут на точку зрения оказания поддержки лишь в форме "моральной"? Тогда и я мог бы, пожалуй, нанять десятка два хулиганов, да и тешиться себе над вами так, как вы, вместе с Гучковым, потешились над всеми нами. Краснобаи проклятые!..»

А в это время на кафедре стояло уже двое. Никто их не слушал. В зале творилось что-то невозможное. Кто хохотал, кто чуть не плакал от надрыва в тех призывах, которых и сам не понимал. Кто требовал порядка. Президиум тоже надрывался в призыве к порядку, но ничего не выходило. Нарождался хаос.

Не знаю, в фарс или трагедию вылилось бы все это в дальнейшем, если бы выходивший было во время последних прений Начальник Школы не вернулся обратно и, с нескрываемой озабоченностью взойдя на кафедру, не пригласил бы жестом к молчанию. Как ни были перебудоражены все лучшие из господ юнкеров, это появление Н-ка Школы сейчас же привело к порядку.

«Господа, есть новости. И я прошу спокойно отнестись к тому, что будет вам сообщено и что требует немедленного вашего решения, — начал говорить Начальник Школы, окончательно завладевая вниманием зала. — Помимо только что полученного приказания от Главного Штаба явиться сейчас же в боевой готовности к Зимнему дворцу для получения задач по усмирению элементов восставших против существующего правительства, сюда прибыл юнкер Н. от Временного Правительства с призывом к вам выполнить свой долг перед родиной в момент наитягчайших напряжений, в дни, когда заседает народившийся Совет Республики. При этом я считаю своим долгом перед вами подчеркнуть то обстоятельство, что момент крайне тяжелый, что обстановка складывается очень неблагоприятно для правительства, и поэтому для принявших решение честно продолжать нести свой долг перед родиной — это может оказаться последним решением в жизни», — продолжал четко, твердо говорить Начальник Школы.

«Мы это решение приняли! Ведите нас туда. Мы идем за вами, и только за вами!..» — прервали Начальника Школы крики юнкеров.

«Прекрасно, господа, — среди вновь потребованного Начальником Школы спокойствия раздался его голос. — Прекрасно. Терять времени не будем, его у нас нет, и поэтому от слов к делу. Объявляю заседание закрытым. Совет Школы и юнкеров, впредь до распоряжения, объявляю распущенным. Приказываю командирам рот немедленно отдать распоряжение о разводе рот по помещениям и приготовлении к выступлению. Форма одежды — караульная. Сборное место — на дворе. Сбор через 20 минут. Если обед готов, то накормить юнкеров, если нет, то пища будет выдана из Зимнего дворца. Дежурный офицер — пожалуйте ко мне».

«Господам офицерам через 5 минут собраться в помещении столовой Офицерского Собрания», — уловил я последние распоряжения Начальника Школы. Что он говорил далее — не мог услышать из-за раздавшихся команд и распоряжений, отдаваемых командирами рот и перехватываемых фельдфебелями и должностными юнкерами.

«Вот это я понимаю, это я чувствую», — анализировал я свои переживания при виде систематизировавшейся массы юнкеров в компактные, организованные по слову военного искусства группы, носящие названия взводов.

«Первый взвод, направо; шагом — марш!» — неслась команда, и мерный ритм возбужденного шага грузно повис над залом.

Через 2 минуты в зале никого не осталось, и я выходил из нее с группой офицеров, окруживших Начальника Школы и выслушивавших различные приказания, однако не мешавшие острить и веселым смехом поддерживать легкость и ясность в настроении. Я внутренне торжествовал.

«Это прекрасно, — говорил я себе, — бодрость — залог благополучия; ну, сегодня уж постараюсь, пускай на фронте, в полку потом узнают, что я не подкачал мундира 25 саперного баталиона.

О, как хорошо бы или быть растерзанным штыками восставших после упорной борьбы, или стать ногою на горло вождей их и подсмеиваться им в физиономию над лицезрением ими того, как эти несчастные, обманутые ими люди будут восторженно приветствовать нас, своих избавителей, полные готовности, по первому нашему жесту, смести на нашем пути все, что только мы укажем. Дорогие Корнилов и Крымов, что не удалось вам, то, Бог милостив, может быть, удастся нам!»

В столовой уже все оказалось готовым к обеду, и горячие закуски дымились посреди стола; офицеры шумно располагались за столом, продолжая остря комментировать всевозможные сведения, уже проникшие в Школу.