Дело графини заняло много времени, главным образом потому, что свидетель (рабочий) указывал на хорошую работу графини в Народном доме, в котором он научился читать, и таким образом: «Она дала мне возможность думать». Очевидно, он набрал очки, когда добавил: «Мы хотим, чтобы мир узнал, насколько великодушна революция», и потребовал, чтобы графиню освободили. Затем прозвучал убедительный, серьезный голос обвинителя Наумова, также фабричного рабочего, который, в частности, сказал: «Товарищи, все это правда. У этой женщины доброе сердце. Она пыталась делать добро, строив школы и кухни, где варили супы. Но если бы люди могли получать деньги, которые она имела на поту и крови, то мы сами могли бы построить школы, собственные ясли и кухни, где также варили бы супы. Товарищ рабочий ошибается, люди должны научиться читать, потому что у них есть на это право, а не из-за того, что какой-то человек — добрый».

В комнате воцарилась тишина, и Жуков зачитал вердикт. Это был длинный приговор, изобиловавший пунктами о священной природе народной собственности. Мы вынуждены были сидеть во время утомительной преамбулы, которая звучала как прелюдия к смертному приговору, прежде чем получили представление о самом приговоре. И, наконец, эти слова были произнесены Жуковым со всем благоговением, которое он сумел изобразить: «Итак, этот революционный трибунал покрывает позором гражданку Панину перед лицом революционных рабочих всего мира». Рабочие-судьи, ловившие каждое слово, переглянулись, как бы поздравляя друг друга и словно желая сказать: «Ну, мы ей показали!»

Через несколько дней пропавшие деньги были переданы Луначарскому, а Панина была освобождена.

Чтобы защищать генерала, были приглашены не только солдаты, служившие под его началом и свидетельствовавшие в его пользу к ярости тех, кто желал, чтобы он понес суровое наказание за то, что не подчинился приказу Крыленко, вызвавшему его на совет, но были приглашены опытные адвокаты, которые прибегли к сутяжничеству, крючкотворству и вдавались в мелочные подробности юридических вопросов, чтобы ввести в заблуждение суд. Когда он был приговорен к трем годам, аудитория разразилась криками: «Позор! Позор!» Никто не был удовлетворен: ни его обвинители, ни толпа буржуазии. Жуков пригрозил, что очистит помещение суда, если подобные вступления повторятся.

Затем суд с такой же серьезностью перешел к делу мальчишки, обвиняемого в краже пачки газет у пожилой женщины — разносчицы газет. Он с готовностью признал, что украл эти газеты. Рабочий судья начал допрашивать его. Что он сделал с газетами? Он продал их за рубль и шестьдесят копеек. Что он сделал с деньгами? Парень ответил, что всегда хотел увидеть оперу, плохо себя чувствовал, поэтому пошел и послушал ее в Народном доме.

— И вы почувствовали себя лучше, когда вернулись из театра? — спросил один из судей.

Паренек быстро кивнул. Ему приказали что-нибудь продать, поскольку денег у него не было ни копейки, чтобы вернуть деньги пожилой продавщице газет, которая — как они напомнили ему — вовсе не была капиталистом только потому, что у нее был киоск. Он сказал, что ему нечего продавать кроме той одежды, что была на нем. Они оглядели его с ног до головы, всю его одежонку, и выбрали башмаки — хотя вряд ли за них можно было получить много денег, чтобы расплатиться с торговкой. Он печально и неохотно снял башмаки и отдал их судьям.

— Зато я слышал оперу, — улыбнулся потом он.

Через несколько дней я посетила революционный трибунал. Я хотела посмотреть, как осуществляется правосудие без сборников законов и судебных прецедентов. Дворец великого князя Николая Николаевича был превращен в дом суда. Это массивное белокаменное здание на берегу Невы, недалеко от Петропавловской крепости. В былые времена оно было разукрашено музыкой и смехом.

Широкая мраморная лестница, покрытая красной бархатной дорожкой, вела в бальный зал. Эта комната сверкала от великолепия шелковых драпировок, золотого фриза и шикарных люстр. В ней был ярко отполированный деревянный паркетный пол. Много изящных туфелек раньше кружилось по нему. Сейчас пол был покрыт следами грязных ног. Пыль, пепел и окурки сигарет лежали повсюду. Красная бархатная дорожка перекосилась. Мебель тонкой работы свалили в углах. Внутрь вливались и выливались потоки рабочих и солдат. Возбужденная толпа спорила в коридорах.

Суд должен был начаться в два часа. Мы поднялись по грязной мраморной лестнице. Воздух был вонючий и в клубах сигаретного дыма. Вдоль одной стены бального зала стоял длинный деревянный стол, покрытый красной тканью. Это была судейская скамья. Перед ней стояли ряды деревянных скамей для зрителей. Сбоку от судейской скамьи были и другие места — для заключенных, адвокатов и свидетелей. Там не было никакого порядка или чистоты.

На часах пробило два часа; потом три, потом четыре, потом пять. Если Германия попытается систематизировать Россию, то ей придется работать не покладая рук. Русский всегда опаздывает. В шесть часов вошли семь судей. Все они были рабочими. Их избрал Всероссийский съезд Советов Рабочих и Солдатских депутатов. Ни один из них не мог похвастать чистым воротником. Председатель носил запачканный деловой костюм. У одного из судей рубашка была настолько грязной, что невозможно было определить ее цвет. Он был без воротника.

Никто не поднялся, чтобы приветствовать суд. Перед судом предстала группа юнкеров, и среди них человек по фамилии Пуришкевич — генерал царской армий, один из тех, кто принял участие в убийстве Распутина. Пуришкевич — монархист до мозга костей и ненавистен рабочему классу. Он и его соратники обвинялись в создании организации, которая должна была захватить власть и восстановить монархию.

Зал суда был переполнен. Судебный процесс выманил из укрытия ряд знатных и богатых людей. Большинство женщин носили костюмы сестер Красного Креста, чтобы скрыть свою элегантность. Но одна семья, мать с несколькими дочерями и прочими родственниками, пришла в роскошных костюмах. Они носили кольца и алмазные броши и напоказ щеголяли дорогими мехами. Они теснились на скамье рядом со мной. Там не хватало места для них всех, поэтому одна из дочерей повернулась ко мне. Она говорила по-немецки (язык российского двора): «Не пересядете ли Вы на задние ряды? Мы хотим эту скамью. Один из заключенных наш родственник».

Я находилась в суде четыре часа. Все это время я сидела на моем месте, чтобы не потерять его. Я посмотрела на молодую женщину и покачала головой. Она покраснела от гнева. Ее высокомерие было невыносимо. Она, казалось, позабыла, что здесь произошла революция. Она села одной своей половиной на меня, а второй на скамью. Она была очень красива, но ее тело было таким же твердым и жестким, как и ее лицо. Во мне закипало негодование. Я поняла ярость большевиков против высокомерия аристократии. Я злобно пихнула молодую женщину своим локтем. Она разъярилась, но у нее не было больше власти, чтобы приказать бросить меня в темницу. Она убралась с моих коленей, но втиснулась по соседству. Я не сумела ей понравиться и отказалась от дальнейших попыток.

К тому времени были заняты даже проходы между рядами. Из кухни пришли два повара. У них были закатаны рукава, а сами они были разгоряченными и жирными. Солдаты принесли им два стула. Я сидела между герцогинями и поварами. Из них манеры были лучше у поваров.

Затем у всех вдруг вытянулись шеи. Послышался топот ног. Ввели заключенных. Они входили в зал между двумя рядами солдат-большевиков. Заключенные были в полном обмундировании. Их мундиры были покрыты золотыми галунами, а на груди висели ряды медалей. У них даже были шпоры на их начищенных до блеска сапогах. Они смеялись и шутили, как школьники. Солдаты, охранявшие их, были оборванные и грязные. Среди них не было даже двоих в одинаковом обмундировании. На некоторых были фуражки, а на других меховые шапки. Ничто в одежде не соответствовало друг другу. У одного или двоих ноги были обвязаны какой-то рваниной. Они выглядели как солдаты из комической оперетки. Солдаты выстроились вдоль стены и оперлись на свои штыки. Вся сцена была комична.