На Михайловском проспекте появился газетчик. Толпа бешено набросилась на него, предлагая по рублю, по 5, по 10 рублей за номер, вырывая друг у друга газеты. То был «Рабочий и Солдат», возвещавший победу пролетарской революции и освобождение арестованных большевиков, призывавший фронтовые и тыловые армейские части к поддержке восстания… В этом лихорадочном номере было всего четыре страницы, напечатанные огромным шрифтом. Новостей не было никаких.

Какие признаки насилия мы видели, прогуливаясь по Невскому? Я вспомнил, как какой-то солдат сорвал погоны с плеча офицера в форме, однако самого офицера отпустил. Еще другое «насилие», свидетелем которого я стал, — было совершено молодой девицей в бесформенном жакете. Впереди нас, семеня на высоких каблуках, шла почтенная дама средних лет в меховой шубе, которую она небрежно придерживала, застенчиво глядя на своего спутника. Вдруг молодая ведьма стрелой бросилась к ней.

— Ты, кажется, слишком долго носила это! А теперь возьму я, — проговорила она и, стянув с женщины мех, скрылась в толпе.

На углу Садовой собралось около двух тысяч граждан. Толпа глядела на крышу высокого дома, где то гасла, то разгоралась маленькая красная искорка.

«Гляди, — говорил высокий крестьянин, указывая на нее, — там провокатор, сейчас он будет стрелять в народ…» По-видимому, никто не хотел пойти узнать, в чем там дело.

Укрываясь за штабелями дров, юнкера напряженно следили за цепями на Дворцовой площади, встречая каждое движение врага ружейным и пулеметным огнем. Им отвечали тем же. Стрельба к ночи становилась все горячей. Появились первые убитые и раненые. Жертвы исчислялись, однако, единицами. На площади, на набережной, на Миллионной осаждающие приспособлялись к местности, прятались за выступами зданий, укрывались во впадинах, прилипали к стенам. В резервах солдаты и красногвардейцы грелись вокруг костров, задымившихся с наступлением темноты, и поругивали руководителей за медлительность.

Со стороны Миллионной большевики получили доступ во дворец для разложения противника. Все чаще стали попадаться в коридорах таинственные фигуры, бок о бок с юнкерами. Сопротивляться бесполезно, восставшие овладели городом и вокзалами, никаких подкреплений нет, во дворце просто «по инерции продолжают лганье». Что делать дальше? — спрашивали юнкера. Правительство отказывалось давать прямые приказания: сами министры остаются при старом решении, остальные — как знают. Это означало объявить для желающих свободный выход из дворца. В поведении правительства не осталось ни мысли, ни воли. Министры пассивно дожидались своей участи. Малянтович рассказывал впоследствии: «В огромной мышеловке бродили, изредка сходясь все вместе или отдельными группами, на короткие беседы, обреченные люди, одинокие, всеми оставленные… Вокруг нас была пустота, внутри нас — пустота. И в ней вырастала бездумная решимость равнодушного безразличия».

Как же рассуждали министры в течение долгих, долгих часов рокового дня? Ведь тысяча человек казаков, юнкеров и ударниц со своими пушками были готовы во всяком случае учинить огромное кровопролитие — раньше, чем разбежаться. Надо было дать им определенный приказ…

Начальник охраны дворца Пальчинский дал им приказ стойко защищаться. Но юнкера желали поговорить с самим правительством. Около семи часов вечера они пришли и спросили: что прикажете делать? Отбиваться? Мы готовы до последнего человека. Уйти домой? Если прикажете, мы уйдем. Прикажите, вы — правительство.

И министры сказали: так и так, мы не знаем, мы не можем приказать ни того, ни другого. Решите сами — защищать нас или предоставить нас собственной участи. «Мы не лично себя защищаем, мы защищаем права всего народа и уступим только насилию… А вы за себя решите: связывать или не связывать вам с нами свою судьбу».

Так сказало правительство. Оно уже с утра делало все самое худшее, самое недостойное и нелепое из возможного. И сейчас, отдавая последний приказ около семи часов вечера, избрало самое худшее, нелепое и преступное… Министры не понимали того, что сейчас же поняли юнкера: не отдавая никакого приказа, отсылая к личной совести, к частному усмотрению юнкеров, министры перестали быть правительством. Так, как говорили они со своей армией, не может говорить никакая власть. Так могут говорить только частные люди.

Юнкера пошли обсуждать странные и непонятные министерские речи. Их молодым солдатским головам предстояло решить основную проблему политики в труднейший момент. Эту миссию возложило на них сбежавшее от своих обязанностей правительство…

Но пока юнкера совещались, из Главного штаба снова пришел Кишкин. Он получил ультиматум от Военно-революционного комитета и приглашал министров обсудить его. Военно-революционный комитет давал Временному правительству 20 минут срока для сдачи. После этого будет открыт огонь с «Авроры» и из Петропавловской крепости. Однако с момента получения ультиматума прошло более получаса… Министры быстро решили совсем не отвечать на ультиматум. Может быть, это пустая словесная угроза. Может быть, у большевиков нет сил и они прибегают к хитрости… Решили не сдаваться. Отпустили парламентера с заявлением, что никакого ответа не будет.

А сами в ожидании обстрела перешли в другое помещение. Малахитовый зал, который смотрит на Неву недалеко от угла, ближайшего к Николаевскому мосту, был как раз под обстрелом и «Авроры», и Петропавловки. В огромном дворце было сколько угодно гораздо более удобных помещений, где министров можно было бы искать и не находить две недели… Перешли в комнату, которую Малянтович, по слухам, называет кабинетом Николая II.

По тайному соглашению с группой юнкеров Ораниенбаумской школы неукротимый Чудновский проникает во дворец для переговоров: этот противник восстания никогда не упускает случая броситься в огонь. Пальчинский подвергает смельчака аресту.

Он стоял на темном дворе среди толпы юнкеров и повторял им то, что за десять минут до этого говорил защитникам Зимнего дворца во 2-м и 3-м этаже. Он уверял юнкеров, что на стороне большевиков ничтожная кучка солдат в различных частях войск, что ни одна из них целиком не восстала против Временного правительства и что они, юнкера, обязаны исполнять свой долг до конца. На его вопрос: «Исполните ли вы этот долг?» — лишь отдельные голоса отвечали: «Исполним». И тут же посыпались недоуменные и возмущенные вопросы о причинах малочисленности гарнизона дворца. «Где же Владимирское, где же Павловское училища?» — и Пальчинский лгал в ответ, уверяя, что в Зимнем дворце (где более 1000 комнат) недостаточно места (!), чтобы вместить всех преданных Временному правительству защитников Кишкина и Терещенко.

Увидев меня, Пальчинский замахал руками: «Арестовать, арестовать!» — и своей грубостью заставил меня обратить его внимание на необходимость быть вежливей и приличней даже с арестованными. Это не помешало Пальчинскому три часа спустя, когда я был принужден арестовать его, почему-то неизменно называть меня «товарищем Чудновским».

Под стражей в одном из коридоров дворца я был сейчас же окружен толпой юнкеров, которые явно выражали свое недоверие к сведениям Пальчинского, справлялись о действительном положении вещей, выражали свое нежелание оставаться в качестве пушечного мяса в Зимнем дворце и уходили совещаться со своими товарищами. Увлекаемый толпой юнкеров, я подошел к залу заседания Временного правительства, от которого введенная в негодную сделку и обманутая молодежь хотела потребовать отчета. Шествие было остановлено тем же Пальчинским. Ненадежный ораниенбаумский караул был заменен другим, а с бунтующими Пальчинский вступил в переговоры. Юнкера потребовали немедленного моего освобождения, ибо, по их словам, моим задержанием наносился ущерб их честному слову. Они потребовали, во-вторых, чтобы их немедленно выпустили из дворца, так как они не желают участвовать в безнадежной игре, в кровопролитии.