С первых же шагов, с первых движений белой фигуры я был прикован к ней. Для меня всё исчезло: сцена, декорация, блестящие костюмы, рукоплескания. Я впился глазами в Сару и не спускал их все время, когда она была на сцене. Я провожал её за кулисы и не отрывал глаз от того места, куда она исчезала.

Когда же в последней сцене, в каком-то апофеозе она гордо, царицей сидела на блистающем облачном троне, освещённая бенгальским огнём, то мне казалось, что весь театр должен сейчас же упасть на колени и поклониться этой царице.

Мы, вместе с весёлой компанией, вызывали её восторженно, неистово, пока не остановила нас полиция.

На подъезде балагана мы долго дожидались, пока не разъехалась вся публика, и почти все лампы были потушены. Я заметил, что дверца из кассы в боковой коридорчик была не заперта. Когда кассирша ушла, я толкнул эту маленькую дверцу и очутился на небольшой галерейке, слабо освещённой одним фонарем. Галерейка упиралась в коридорчик.

По этому коридорчику быстро мелькнула мимо меня фигура, закутанная в темный плед, наброшенный на голову. Проскользнув мимо, она выронила записку. Затем в двух шагах в полумраке она па мгновение остановилась, обернулась и взглянула на меня. Я узнал Сару. Я бросился к ней, но она исчезла за массивною, толстою дверью, которая захлопнулась. На лоскутке бумаги, который выронила Сара, было написано по-немецки:

«Завтра, в девять, у К.

Твоя С.»

Поднятая мною записка, очевидно, назначалась не мне и, как впоследствии оказалось, я подходил к росту и даже отчасти походил лицом на того субъекта, которому она была адресована. За него и приняла меня Сара в полумраке коридорчика.

Но кому же назначалась записка и в ней свиданье?

Этот вопрос не давал мне уснуть всю ночь. С одной стороны, страсть поглотила меня всего, а с другой – чувство ревности. Кто такой мог быть этот К., у кого Сара назначала свиданье?

Само собой разумеется, хотя и теперь стыдно признаться в том, что в Петербург я не поехал и боялся только одного, чтобы не встретиться со старшим Порхуновым.

Вечером я опять был в балагане, был вместе с одним приятелем, однокурсником. Кельхблюмом. Давали опять и притом по желанию публики ту же пантомиму. Я с нетерпением дожидался окончания спектакля. Я пытался проникнуть за кулисы, но тщетно. В одном из антрактов, припомнив скудные сведения в немецком диалекте, которыми я запасся ещё в детстве у гувернёра швейцарца, я вступил в разговор с кассиршей, жидовкой.

Расспросив из кого состоит труппа, и долго ли она пробудет, я совершенно неожиданно узнал от словоохотливой жидовки, что Сара – дочь хозяина, а она, кассирша, сестра его.

– О! мы давали такие превосходные спектакли, – хвасталась она. – Нами восхищались и Берлин, и Париж, и Вена. В Вене брат хотел получить даже диплом «придворных артистов». Но… (она пожала плечами) Пхэ!.. Это так трудно, очень трудно.

Я сказал, что весьма желал бы познакомиться с семейством господина Штрогейма.

Жидовка подозрительно посмотрела на меня и ничего не ответила.

По окончании спектакля я думал снова пробраться, как вчера, тем же путем в коридорчик. Хотя дверца в будочку кассира была заперта, но я храбро перескочил через прилавок и толкнулся в другую дверцу, ведшую на галерейку. И эта дверца была также заперта.

Между тем, почти весь балаган уже погрузился в тьму кромешную. Но надежды я все таки не терял. Притом я был на том градусе страсти, когда всякое препятствие ещё сильнее влечёт, раздражает и доводит до болезненного припадка.

Я обошёл длинный балаган кругом. Сзади к нему было пристроено жилое помещение, в котором приютилась труппа; кроме того, широкое пространство было огорожено кругом на живую руку заборчиком из дранки.

В то время, когда я осматривал этот забор с целью перелезть через него или выломать одну из драниц, я набрёл на ворота. Калитка в них была не заперта, и я вошёл на большой двор. В здании кое-где светились запоздавшие огоньки. Цепная собака подняла неистовый лай.

В то время, когда я обдумывал, двинуться или нет, и не схватят ли меня, как вора – в это время какой-то человек вышел из здания и скорым шагом направился ко мне.

Я быстро соображал, что я ему отвечу, если он обратится ко мне с допросом. Но сообразить я ничего не мог и отретировался благоразумно на улицу. Я остановился в нескольких шагах от калитки у фонаря и стал ждать.

Человек вышел, захлопнул калитку и сильно дёрнул за верёвку, к которой, очевидно, где-то на на дворе был привязан колокольчик. Раздался довольно продолжительный трезвон и вслед за ним неистовый лай собаки.

Человек был, очевидно, домашний, и звонок означал, что он уходит, и что калитку за ним надо было запереть.

Когда он поравнялся со мной и обернулся к свету фонаря, я невольно вскрикнул:

– Кельхблюм!..

Он остановился и подозрительно оглянулся кругом.

– Ты знаком разве здесь… с кем-нибудь из труппы?!..

И в то же мгновенье у меня явилось твердое убеждение, что К., у которого назначала свидание Сара, был именно он, Кельхблюм.

– Ты что же здесь делаешь? – тихо спросил он, смотря на меня подозрительно и не отвечая на мой вопрос.

– Да то же, вероятно, что и ты… Только ты раньше встал, а потому и капрал.

Он сильно покраснел и замигал глазами.

– Объяснись! – сказал он. – Я тебя не понимаю.

– Очень просто. Ведь ты ходишь сюда к Саре, или ради Сары?

Он ничего не ответил и быстро двинулся по узенькому, скрипучему тротуару.

– Послушай, – сказал я. – Объясни ты мне, пожалуйста, одно, кому назначалась эта записка?

И я вынул из портфельчика и развернул перед ним записку, но в руки ему её не дал, а напротив, тотчас же, как он взглянул на неё, я снова быстро спрятал её в портфельчик.

– Так это ты был вчера в коридорчике и поднял записку?

Я молча кивнул головой.

Он вдруг совершенно неожиданно крепко схватил меня за руку и заговорил испуганно:

– Слушай! Ты молчи, молчи, пожалуйста об этом… Сара молода… Сара глупа… Но ты, ты можешь подвергнуться серьезным неприятностям, страшным неприятностям.

И он робко оглянулся кругом и даже покосился на забор, как будто подозревал, что и там, за этим забором, были уши.

– Тут замешано одно лицо… одна особа… У… какая особа! – и он поднял обе руки кверху, затем наклонился ко мне к самому уху. – Может быть, ты узнаешь, кто это, и тогда поймешь, чем ты рискуешь, страшно рискуешь…

Я посмотрел на его растерянное, испуганное лицо, на его прыгавшие брови и растрепанные, рыжеватые волосы, на его искривлённый рот и на побледневший кончик носа и… невольно расхохотался.

Все мои усилия узнать от него что либо были напрасны. Я плюнул, обругал его и бросил.

Я опять провел бессонную ночь, а вечером отправился в балаган.

На представление снова явилась вся наша весёлая компания, и кроме неё собралось множество офицеров (в П. стоял тогда л. – уланский полкъ). С самого уже начала спектакля я чувствовал, что без скандала не обойдётся. Вся молодёжь была, очевидно, в вызывающем настроении. Она распоряжалась в партере, как у себя дома. Князь Б. поставил кресло спиной к сцене и, развалясь на нем, ораторствовал, острил, каламбурил, и все хохотали до упаду, нисколько не стесняясь купцами, чиновниками и даже помещиками, которые наполняли залу. Впрочем, молодёжь из помещиков участвовала и в нашем кружке. В этом же кружке был и жандармский офицер П…, который предусмотрительно и постоянно останавливал нас и урезонивал.

Что в особенности бросалось в глаза, но чего я тогда не замечал, это необыкновенное количество полиции в спектакле. У всех входов и выходов стояло по два жандарма. У главного подъезда или балкона стоял целый взвод.

Перед началом пантомимы я подошел к моему креслу и оглянулся назад. В 4-м ряду сидел мой двойник. Я иначе не могу назвать человека, который необыкновенно походил на меня, но очевидно был многим старше моих лет.