Несколько однокурсников Ивана, незадолго до выпуска, обзавелись благоверными из мещанских дочек. Поскольку брак с учителем считался хорошей партией, а девиц на выданье было множество, то подыскать девицу для брака не представляло труда – было бы желание. У Ивана желание плотское было, но девицы по душе он так и не встретил на учительских курсах, и к тому же он считал, что в брак должен вступать лишь самостоятельный мужчина, а не ученик, которым Иван ещё являлся.
Помнится, на выпуск из училища тётка Мария прислала ему денег почтой. Ученики, получив учительские аттестаты, организовали вечеринку с учителями прямо в училище, пригласив и знакомых девиц, если таковые имелись в наличии. На следующий день однокашники предложили съездить в Витебск, прикупить кое-что к гардеробу перед ссылкой на учительство в дальнее село, а заодно и посетить бордель с городскими блудницами, которые не чета местечковым: знают толк в своем деле, и умываются после клиента.
Иван согласился, и после покупок учителя зашли в заведение некой мадам Красницкой, где к их услугам были предложены девицы на выбор. Иван ткнул наугад в первую попавшуюся жрицу любви, заплатил за услугу и прошел за девицей в номер. День выдался жаркий, девица быстро разделась и ушла на кровать, пока Иван, смущаясь и отвернувшись от нее, стаскивал с себя одежды. Оставшись в одном исподнем, он повернулся, чтобы идти к продажной женщине и взглянул на неё. Та лежала на кровати, совершенно голая, бесстыдно раздвинув ноги. Дряблое, потасканное тело блудницы покрылось мелкими капельками пота, которые, сливаясь по бокам на простыню, оставляли мокрые пятна. Желания на эту женщину у Ивана не было изначально, а сейчас, увидев её во всей неприглядности, приготовившейся к спариванию, Ивана охватила тошнота, он начал икать и, поспешно одевшись, выбежал из заведения, так и не воспользовавшись оплаченным соитием с проституткой.
Все эти перипетии Иван вспомнил, глядя на благополучные отношения отца с Фросей.
– Женщине за тридцать, отцу за шестьдесят, а между ними мир и лад, да божья благодать, а все благодаря мудрости поведения крестьянки Фроси, которая прилепилась душою к моему папаше, создала духовный уют и плотскую утеху старику, а себе спокойную жизнь в барской усадьбе и женскую усладу, – размышлял Иван, вспоминая, как неоднократно в ночи он слышал страстные стоны Фроси, когда она с отцом думали, что Иван уже спит и потому не сдерживали чувств.
– Так и должно быть: женщина, добровольно исполняя прихоти мужчины, предупреждая его желания и никогда не переча по пустякам, взамен тоже получает любовь, согласие и плотское удовлетворение. Конфуций говорил, что счастье – это когда тебя понимают, большое счастье – когда тебя любят, и настоящее счастье – когда любишь ты. У отца с Фросей, наверное, просто счастье, но и его достаточно для жизни: ведь они живут вместе больше десятка лет и не наскучили, и не надоели друг другу, – вспоминал Иван, что не далее, как вчера ночью он слышал знакомые стоны Фроси, доносившиеся в тишине дома из отцовой спальни.
Иван гостил у отца две недели. Все эти дни Фрося потчевала его домашними яствами собственного приготовления, добавляя иногда на стол и кое-что принесенное из ближней лавки, что находилась возле церкви, а именно: селедочка, осетринка, колбаса по-жидовски и, конечно, чай и сахар. Стояло лето, скот не забивали, поэтому к обеду Фрося готовила что-то из курицы, которым сама и рубила головы прямо во дворе.
Она ловила курицу, засовывала ей голову под крыло, потом качала на вытянутых руках, курица впадала в забытье, Фрося клала её на чурбан, доставала голову курицы из-под крыла и легким ударом топора отрубала голову. Безголовая курица бегала по двору ещё с минуту, пока, истекши кровью, не падала замертво. Обдав тушку кипятком, Фрося умело ощипывала птицу, опаливала тушку над огнем плиты и потом готовила блюдо по собственному усмотрению, но всегда вкусно, потому что хозяйствовала с душой.
Иван давно приметил, что результат в любой работе определяется настроением человека: если дело делается в дурном настроении или нехотя, то и результат посредственный, а у кухарки и вовсе блюдо получается невкусным. Но если дело делается с радостью и желанием угодить, то результат хорош, а блюдо у кухарки получается вкусным. Потом, в своей жизни, если ему приходилось кухарничать, Иван старался делать пищу с душой и частенько удивлял едоков вкусностью своих блюд, учитывая, что делал он их не по рецептам, а по наитию.
В последствие Иван убедился, что и его отношения с женщиной определяются взаимным настроением, и, чем больше совпадают желания его и женщины, тем лучше конечный результат: что в обыденной жизни, что в интимных отношениях в постели.
Как всегда, в дни приезда домой, Иван прошёлся несколько раз по селу, посидел у могилы матери в молчании, слушая, как жужжат шмели в разогретом воздухе погоста, и наблюдая, как эти шмели пытаются добыть нектар из цветков лопухов, что разрослись на заброшенных могилках, высасывая соки из земли, чтобы через цветы, опыляемые шмелями, дать семена потомству, которое с ещё большей энергией будет высасывать соки из земли, где погребены когда-то жившие здесь, в селе, люди.
Мать свою Иван не помнил ввиду своего малолетства при её смерти, а лишь чувствовал ласковое прикосновение её руки к своей голове, когда он заходил к ней в спальню, чтобы отпроситься по своим неотложным мальчиковым делам.
И вот он, уже не мальчик, но муж двадцати годов от роду, сидит на скамейке возле осевшего холмика на материнской могиле и тщетно пытается вспомнить её облик или получить какой-то сигнал из её потустороннего бытия, если оно есть, о том, что мать чувствует сына и радуется завершению его учебы и началу самостоятельной жизни, что случится вскоре в незнакомом ему селе.
Но никаких ощущений Иван от матери не получил, лишь шмели продолжали жужжать над лопухами, добывая свой взяток, чтобы отнести его в норку и там вывести новое потомство шмелей. Какая-то яркая птичка вспорхнула в листву березы над головой неподвижно сидевшего человека и начала пронзительно гукать, нарушая кладбищенскую тишину и покой.
Иван с погоста зашёл в церковь, где в полумраке поставил свечу за упокой души рабы божьей Пелагеи, перекрестился несколько раз под внимательные взгляды двух-трех старушек, молча стоявших на коленях перед образами и вглядывавшихся через полумрак в лицо Ивану, тщетно пытаясь признать в нём своего сельчанина. – Видимо какой-то проезжий зашел в церковь,– решили старухи и принялись снова отбивать поклоны, чем и занимались до его прихода.
Навестил Иван и свою сестру Лидию, которая за эти годы превратилась в рыхлую, болезненного вида женщину, наподобие их матери в последние годы жизни. Хотя Лидии и было немного за тридцать лет, но рождение трех детей совершенно изнурило её силы, которых едва хватало на ведение домашнего хозяйства и заботу о детях. Старшему сыну, Борису – уже стукнуло четырнадцать лет и он, окончив земскую школу, помогал учеником приказчика отцу в лавке.
– Никогда в нашем роду не бывало лавочников, – возмущался частенько Петр Фролович при упоминании про дочь свою, Лидию. – Но благодаря дочери Лидии я дожил до того, что мои внуки – лавочники, и это пойдёт дальше на их потомство. Поэтому я и хожу редко к дочери в гости, хотя и живём в одном селе, что не могу ладить с лавочниками.
– Какая тебе разница, кто твои внуки, – всегда возражала ему Фрося. – И чем тебе твой зять не угодил: торгует по справедливости, не скопидом и жену не бьёт, – лучше бы тебе было, старый, если б дочка вышла замуж за жида из ближнего местечка, тоже торговца, который одно время, как сказывают, волочился за твоей дочерью Лидией?
– Ну, этому не бывать никогда! – багровел Петр Фролович.
– Так они тебя и не спросили бы, – усмехалась Фрося. – Принесла бы Лидия ребенка в подоле, и деваться некуда. Так твой дядя Андрей женился на жидовке, никого не спросив, правда, Бог наказал его дочь Марию чёртовой отметиной, прости Господи! – крестилась Фрося, вспоминая Марию с родимым пятном на пол лица, у которой Ваня благополучно прожил годы учёбы: видимо, Фрося несколько ревновала Ивана к этой тётке, считая себя чуть ли не матерью сыну своего Петра Фроловича.
