Часть 1. Энроф
– Рыцарь! – позвал из-за двери детский голос. – Уже светает. Пора подниматься. Тебя ждут. Последние двое братьев приехали сегодня ночью. Поспеши, все уже собрались в трапезной!
Памва вздохнул. Уже давно его так никто не называл – рыцарь.
– Не рыцарь, Шио… Просто Памва. Или брат Памва, если тебе так привычнее. Скажи владыке, что я уже иду.
Шио чему-то засмеялся и убежал, звонко шлёпая босыми ногами по прохладным после ночи каменным плитам. Впрочем, в его возрасте всегда найдётся, чему радоваться.
Так. Значит, синклит уже собрался.
Эту ночь Памва провёл почти без сна, обдумывая, как будет построен обряд на этот раз. Он лежал не раздеваясь, прикрыв бесполезные в кромешной тьме кельи глаза, и в тысячный раз представлял, как предстанет перед собранием магистров ордена, которые раз в год – и только один раз – собираются на Великий совет.
Монастырь жил по однажды и навсегда утверждённому уставу. Пускай за стенами его бушевали пожары междоусобиц, пускай бесчисленные отряды Герцога текли по ущельям, возникая из ниоткуда и уходя только им ведомыми путями – здесь, в обители Ордена, казалось, застыло само время. Невозможно было представить, чтобы брат Вил не появился утром в общем коридоре, звуками старого колокольчика поднимая спящих на труды нового дня, или брат Лев со своей бочкой не успел подвезти свежей воды с тающих ледников для умывания.
Памва наскоро натянул сапоги – единственное, что у него осталось от былого рыцарства – и, стерев ладонью с лица остатки сна, решительно вышел в коридор.
Монастырь просыпался. Молодые послушники, болтая и смеясь, окатывали водою шершавые каменные полы. Лица их раскраснелись, подолы ряс были подоткнуты под верёвочные пояса, открывая крепкие мускулистые ноги. Прошёл, уворачиваясь от брызг, хмурый, вечно куда-то торопящийся ключарь Кастул – но не утерпел, остановился и назидательно выговорил что-то долговязому служке с только-только начинающими пробиваться усиками. Тот покаянно склонил голову, но, стоило брату Кастулу двинуться дальше, тут же скорчил рожу и показал язык удаляющейся спине.
Памва усмехнулся и упругим шагом, который даётся долгими физическими упражнениями, двинулся к трапезной – обширному мрачному помещению с монументальными стенами, сложенными в незапамятные времена из неподъёмных грубо обтёсанных блоков. Располагалась трапезная в самой сердцевине замка.
Собственно, замком монастырь назвать можно было лишь с большой натяжкой – слишком скромно и непритязательно выглядела группа строений на вершине утёса. Большинство помещений – ну не подходило к ним никак наименование «постройки» – были втиснуты, буквально вцарапаны, в тело горы. Или, наоборот, выложены из добытого тяжким трудом камня. Страшно подумать, сколько на это ушло терпения и надсадной монашеской работы. Говорили, что отдельные пещеры выходили к самому подножию, но это вряд ли – смысла в сооружении ходов туда, куда поверху добраться гораздо проще, не было никакого.
Тем не менее, монастырь являлся укреплением основательным. Окружал его глубокий ров, хотя и без воды – неоткуда было брать для этого воду – с опущенным сейчас мостом. Дно моста скреплялось толстыми железными пластинами, и когда с помощью тяжёлых цепей мост подымался, то плотно закрывал проём входных ворот, превращая обитель в неприступную твердыню. Стены же, сложенные из исполинских глыб дикого камня, при одном взгляде отбивали охоту брать их приступом. Правда, за всю длинную историю существования монастыря никто и не пытался его штурмовать. По крайней мере, в местных летописях об этом факте не упоминалось. И то сказать, поживы завоеватели здесь бы не нашли никакой.
В трапезной царил полумрак. На этот раз факелы никто не зажигал, и свет давали лишь несколько свечей в тяжёлых напольных канделябрах. Вдоль стен неподвижным строем застыли монахи, невозмутимые и бесстрастные. Ни один не шевельнулся и не повернул головы, чтобы взглянуть на вошедшего. Некоторые братья были ему незнакомы, поношенные рясы кое у кого носили следы дальних дорог, но у каждого на грудь свисал медальон магистра. Два-три места пустовали: видимо, кое-кто – немыслимо! – не сумел прибыть вовремя.
– Меня призвали, я пришёл и жду, – произнёс Памва традиционную формулу, с которой принято было обращаться к высшим иерархам.
Владыка Флавиан высохшей рукой указал место, на которое ему надлежало встать.
– Рыцарь Памва ар Болла, по прозвищу Золотой Клинок, ведомо ли тебе, с какой целью ты призван синклитом?
– Лишь великий Иал знает всё, – так же по обряду ответил Памва, – и я узнаю в своё время, если будет на то его воля.
Владыка торжественно кивнул головой:
– Воистину так, – он помолчал ровно столько, сколько необходимо, чтобы мысленно воззвать к небу, и продолжал. – Два года назад синклит именем милосердного Иала совершил для тебя чудо. Ныне вновь пришло это время …
Памва слушал рассеянно. Вернее, не мог сосредоточиться из-за нахлынувших потоком мыслей. Да, действительно, два года назад он был свидетелем проявления соборной силы синклита – вернее, силы Иала, как мягко поправил его в своё время Флавиан. Магия Иала, как бы ни относился к ней Памва, работала – но именно это и заставляло рыцаря держаться настороже. Она, эта магия, касалась не только того, на кого или на что бывала направлена – Памва чувствовал, как каждый раз меняется и сам. Пусть на чуточку, на совсем небольшой и незаметный шажок, но всякий раз что-то неощутимое скрытно вползало в душу, заставляя по-иному глядеть на мир.
А потом начались сновидения.
Откуда, из какого угла подсознания они извлекли его давно забытую, детскую любовь? Даже и не любовь, а робкую влюблённость, когда вершиной блаженства кажется просто находиться рядом и смотреть? И почему – именно сейчас, когда всё былое настолько изгладилось из памяти?
Каждый раз она бывала другой. То есть, это не был один и тот же образ – сформировавшийся образ идеала. Но каждый раз он проявлялся так, что тянуло упасть к её ногам и поклоняться. Что он и делал – не буквально, конечно, а в душе. Если во сне может быть душа. И это не было поклонением холодному божеству, Памва чувствовал, знал, что его тоже любят – любят со всеми его недостатками, комплексами и странностями, более того – не могут мыслить себя без него. И тем страшнее обрывали сон пробуждения с ощущением безвозвратной потери. Собственно, это и были безвозвратные потери. Каждый раз.
Что хотел от него этот чуждый мир, заставлявший его страдать? Ставились ли над ним некие психологические опыты (чьи? зачем?), или Энроф просто пытался, как умел, приспособить чужака под себя? И где, в таком случае, лежал предел изменению, дальше которого человек ступить откажется, боясь перестать быть человеком? И есть ли он, этот предел?
Энроф считался миром магии. Что, в общем-то, выглядело странным, учитывая, что любое магическое действие сопровождалось непомерными усилиями и трудностями. Тем не менее, в каждом, самом захудалом селении имелся шаман или волшебник, фактически определяющий весь уклад тамошней жизни. В больших же городах свой маг имелся у каждой улицы. И, конечно, средоточием высшего волшебства слыли монастыри. Хотя магией называть их силу было не принято, но Памва всё же про себя относил её к особому виду магии. Магии веры. У попов свои секреты? Ну что ж, так тому и быть.
В своё время Памва – правда, звали его тогда иначе – обратился в монастырь как к последней инстанции. Он перепробовал всё – и безрезультатно. Оставалось просить помощи у служителей Иала – а одно это уже вызывало у людей мирских суеверный страх. Правда, у Памвы не оставалось другого выхода.
Благородный рыцарь Памва ар Болла попал в этот мир извне. Само по себе это ещё ничего не значило – мало ли на свете миров и пришельцев! – но этот мир, Энроф, имел особенность. Из него не существовало выхода. И когда рыцарь с женой и дочерью случайно очутился здесь, выяснилось, что назад им дороги нет.
