ГОЛУБИ И БОЯРЫШНИК

– Гули-гули, гули… На, жри, жри падла, пока я добрый.

Высунувшись в окно, Толян швырял на цинковый больничный карниз куски хлеба. Мякиш был предварительно пропитан настойкой боярышника. От проспиртованного хлеба голуби зверели и устраивали на карнизе побоища. Перья разлетались серыми ошмётками, капли голубиной крови брызгали на грязное стекло. Толян очень любил смотреть на эти схватки.

– До чего гнусные твари! – восхищался он. – Прям как люди… Тож за бухло друг дружку поубивать готовы!

– Ты это прекращай! Надоело уже! Хватит! – гневался старик Рафат Шурафович. Голубиный шум за окном мешал ему дремать после обеда. – И так уже эти голуби всё окно засрали! Заразят какой-нибудь гадостью! Мало нам своих болезней!

Но остальная палата с одобрением относилась к выдумке Толяна. Все бурно ликовали, глядя как пьяные сизари мочат друг друга. Всем это нравилось. Швырять пакеты с водой в ютившихся под больничными стенами бомжей надоело ещё на прошлой неделе. Да бомжи и прятаться стали лучше. Так что голуби были в самый раз.

– Не хуёвничай, старый! Не показывай жопу коллективу, не то коллектив покажет жопы тебе! – вразумлял старика с соседней кровати Степан Грабуткин.

Рафат Шурафович ворчал что-то невразумительное и недоброе, но скандалить больше не смел. Коллектив пугал старика своей неприличной буйностью.

Но скоро голубиная травля наскучила коллективу. Все последовали примеру старца Рафата. Кто – вытянувшись во весь рост, кто – свернувшись какашкой, пациенты неврологии захрапели на неуютных своих казённых койках. До ужина ещё долго.

Толян выпил сам пару пузырьков любимой настойки (боярышником этим он затарился вчера в аптечном ларьке; отличная штука – стоит копейки, а эффект…), сходил в туалет поссать-покурить и лёг отдыхалово.

Почти десять лет непрерывных обследований по всяким больницам не принесли никакого результата – врачи так толком и не поняли, чем же всё-таки болеет Толян. А то, что он болеет, и причём нешуточно, становилось ясно всякому, кто Толяна видел.

Был Толян весь скрюченный-перекрюченный, покрытый странными чёрно-рыжими пятнами, с дикими косыми глазами. Толяновы руки торчали из туловища под каким-то безумным углом – будто их вырвали из плеч, а затем наспех, грубо воткнули обратно. Руки эти напоминали сухие лапы гигантского насекомого, инфернальной апокалиптической саранчи. Они постоянно что-то делали: крутили, ломали, роняли, рвали, портили… Даже одеть своего хозяина они могли с трудом. Влезть поутру в штаны было для Толяна сущим наказанием. Руки выворачивали грязные треники туда-сюда по десять раз, нередко путая с рубашкой, и Толян под жизнерадостный гогот всей палаты жалобно проклинал «сраных китайских уёбков, шьющих такое дерьмо».

Каждую весну по настоянию своей старшей сестры Толян ложился в стационар – несмотря на неясность причин жалкого физического и умственного состояния, его пытались лечить. И попутно тщетно пытались выяснить, что же именно так обезобразило некогда вполне нормальное тело. О мозгах речи не было – они у Толяна с самого детства сбоили и глючили.

Вот и нынешнее обследование ни к чему вразумительному не привело. Понятно было лишь то, что недуги Толяна возникли по причине нарушений в центральной нервной системе (вызванных, возможно, воспалительным процессом, перенесённым ещё в детстве). Этой версии врачи и придерживались. Толянова сестра надеялась, что брата ещё можно как-то подлечить, превратить в приемлемого члена общества и заставить работать каким-нибудь там сторожем. А самому Толяну было плевать. Его вполне устраивала пенсия по инвалидности – на боярышник да на курёху хватает – и ладно.

Скудный рацион, обеспечиваемый любящей сестрой, Толян разнообразил охотой. В кармане заношенного отцовского пиджака он носил подкову. Проходя по улице мимо ничего не подозревающих голубей, занятых расклёвыванием обронённого кем-то чебурека, Толян внезапно выхватывал подкову и метко, навесиком швырял в птиц. Подкова если и не прибивала насмерть, то уж увечила сизаря так, что спастись бегством он не мог. Дальше оставалось только схватить вопящего в агонии пернатого говнюка, свернуть ему башку и сунуть в старенькую полосатую сумку – секундное дело. Добычу Толян увозил обычно в сестринский сад, где жарил на костре. Под боярышник голубь был самое заебись.

Лёжа под больничным одеялом, Толян внимал анекдотам, которые травил Грабуткин. Квазимодоидальный Грабуткин проработал всю жизнь на радиактивном объекте – производил начинку для водородных бомб. Как следствие, он был инвалидом второй группы и обожал рассказывать анекдоты. Рассказывал он их даже тогда, когда никто не слушал. Степан Грабуткин был похож на каракатицу – толстопузый, мелкоголовый подонок на высохших тоненьких ножках. Толян любил подонков – в них видел он неопровержимое доказательство существования идеальных форм живой материи.

– Га-га-га!!! Гы-гы-гы!!! – одиноко грохотал Грабуткин над своими анекдотами. Задремавшая было палата завозмущалась.

– Заткнись, козёл! Не видишь – люди спят!

– Да я ж шоб вам веселее хотел!..

– Заткни-ись!..

Сильнее прочих возмущался тощий интеллигент в углу возле умывальника – он не любил Грабуткина и рад был всякому поводу наехать. Обиженно сопя, Грабуткин уполз в соседнюю палату – в карты играть.

Лишённый анекдотов Толян уснул быстро. Глаза его открылись, только когда дежурная медсестра заорала: «Больные, ужинать!».

Ночью, как обычно, Толяну не спалось. Он слушал, как пердит во сне старик Рафат Шурафович, как скрипит зубами интеллигент в углу, как скулит и повизгивает проигравший семьдесят рублей Грабуткин. В этих звуках не было никакой тайны, ничего чудесного. Толян скучал. Протянув руку к тумбочке, он нашарил в её недрах свои запасы. Зазвенел пакет – толянова рука выгребла из него очередной боярышниковый фанфурик.

Ядовитый вкус заветной тинктуры взбодрил. Пустой флакончик прицельно полетел в голову Рафата Шурафовича, чей силуэт чётко темнел на фоне открытой двери. Тупо ударившись об лысину, пузырёк отлетел в угол, в темноту, где спал интеллигент. Никто не пробудился. Рафат Шурафович, правда, перестал храпеть и беспокойно завозился на своём ложе. Старику приснилось, что врач во время утреннего обхода тюкнул его по макушке своим чёрным молоточком.

«Крепко спят. Это хорошо. Жалко, что подковы с собой нету», – подумал Толян. Этот незаменимый предмет не позволила взять в больницу сестра.

Этой ночью яркие майские звёзды сулили Толяну мир и покой. Но он не хотел покоя – демон гнилых амбиций дразнил душу. Лукавый червь борьбы и вожделения подстрекал её к опасным действиям.

* * *

Маша Дронова, дежурная медсестра, читала детектив, где какие-то страшные злые злодеи кого-то сперва похитили, а потом убили. А может, наоборот. Маша была культурной девушкой – чтение книг увлекало её не меньше, чем распитие спиртных напитков. Поэтому она не заметила бесшумную изломанную тень, прозмеившуюся вдоль коридорной стены к сестринскому посту.

Быстрая сталь мелькнула в уютном свете настольной лампы. Маша Дронова едва успела оторвать взгляд от книжки…

Хрипов перерезанной глотки никто не услышал. Накачанная всякой дрянью неврология смотрела свои больные сны.

* * *

– Ты кто?

Толян невозмутимо разглядывал рассевшееся на полу возле унитаза существо. Существо, тоже невозмутимо, даже не глядя на Толяна, продолжало своё занятие – вырезание скальпелем кусков плоти из покойной медсестры Маши Дроновой.

Глубокой ночью, измученный бессоницей и бездеятельностью, Толян пошёл в толчок курить. Огромная лужа крови на сестринском посту, в которой намокала растрёпанная книжка, его не напугала и не удивила. От поста до двери сортира явно протащили по полу истекающее кровью тело. Толян стал наступать в кровь и с интересом смотрел, как тапочки оставляют на сером линолеуме красные следы. Вспомнив, что хотел покурить, он оставил это занятие и двинулся в туалет.