- Ты стой на десять метров - у нас по технике безопасности так положено. Понял? - проговорил Кузьма инструкцию.

- Чего там не понять. Стоять лучше, чем идти, - гибко поддержал тот.

- Вот и хорошо. А то шарахнет обоих без разбора.

- Меня нельзя шарахать - я пресса. Передайте там всем вашим. А то дошарахаетесь до уголовки, - храбро возмутился гомосек.

От такой неподкреплённой наглости Кузьма захохотал.

- Ты откуда взялся? - спросил он, отсмеявшись.

- С левого берега. Откуда ещё? - огрызнулся педераст.

- Как там дела, вообще?

- Готовимся к страшному суду и прочее, - начал отчитываться за неизвестное пришедший. - Федеральная программа покаяния, Министерство Последнего Дня...

- Как обычно, короче, - понял Кузьма.

- Многие верят, - возразил педераст.

- А ты чего? Я же вижу, что нераскаявшийся.

- Мне поздно, - притворно вздохнул собеседник, - сделанного взад не воротишь.

- Ой, ли? - с прищуром весело усмехнулся Кузьма.

До педераста вдруг дошёл двойной смысл сказанного им, и он тоже невольно хохотнул, смущённо отвернувшись и прикрыв рот ладошкой. От такого детского простодушия и девичьей кокетливости Кузьма вдруг вспомнил своё женатое время.

Когда-то, когда он ещё работал на Отопительном, жил Кузьма законной семьёй с одной милой девушкой. Вечерами в поздний послеработный отдых ему нравилось рассказывать ей про опасные вещи из техники безопасности на производстве, частью которого он был по штату слесаря-наладчика. Веским голосом он вспоминал ей устно, как у них на заводе смерть таится за каждым недовёрнутым болтом и криво собранным редуктором без верхней крышки. А главный инженер намеренно экономит на ТО и родных запчастях, оставляя работяг в опасности смерти и увечий. Жена пугалась и делалась серьёзной за супружью жизнь и конечности. Тогда Кузьма хохотал, называя её "доброй трусихой", а она смеялась вместе с ним оттого, что жизнь в мужских местах не так опасна и безрадостна, как она представила. Кузьме нравилось, что на свете есть такой ласковый женский человек с тонким телом, который искренне переживает за его благополучие.

Но потом подруги жены представили про неё другую жизнь, с непрестанно яркими впечатлениями и всеобщим вниманием, обеспечить которую должен был кто-то другой. Даже если бы Кузьма выиграл в лотерею миллион, то всё равно не был бы достоин такой женщины как она. От этого в семье пошли ругательства и прочий недобор.

В какой-то из дней жена встретила Кузьму на пороге с чемоданом, желая последний раз обвинить его в своём смутном неудовольствии. Она долго-долго говорила в одно предложение, заставляя Кузьму слушать, а потом замолчала. Затем она вдруг посмотрела на него тем испуганно-жалобным взглядом как когда-то давно, когда он уверял её, что завтра может жутко погибнуть с козлового крана во время ремонта, а она искренне не хотела быть одна.

"Скажи что-нибудь," - попросила она.

Но Кузьма понимал, что не знает тех сложных липких слов, которыми смог бы остановить её:

"Я в тебя добро чувствую, дичь," - тихо и неловко сформулировал он, заволновавшись от неизбежной разлуки.

Тогда жена ушла.

Потом год-два спустя он встретил её как-то из магазина с детской коляской. Она охотно остановилась говорить с ним, сразу став тараторить что-то о важной чепухе материнских задач, как будто они виделись только вчера, или как будто он хотел быть отцом этому ребёнку. Кузьма разглядывал её, ставшее некрасивым и безвозвратно взрослым, лицо, жирные плечи и несознаваемый панический ужас жертвы в глазах. Он вдруг вспомнил передачу про насекомых, где дикая оса помещает своих личинок в гусеницу, и те потихоньку выедают ту изнутри, пока она живёт и питается в листве, до самого последнего момента мучаясь непонятной внутренней болью, а потом на ходу распадается на осклизлые ошмётки. Вот и сейчас Кузьма вдруг увидел перед собой оплывшую гусеницу, держащуюся за коляску с детёнышем осы, продолжавшим выжирать изнутри её жизнь. Это была уже не его жена, а всего лишь остаточная мясная шелуха, не понявшая пока, что больше уже не существует. Кузьме даже не захотелось знать, имеется ли у него кровное обязательство к насекомому из коляски. Он просто развернулся и пошёл по своим делам, навсегда зафиксировав для памяти жену тем юным, искренним вчерашним ребёнком, которым она была в первый год их совместной семьи.

Кузьма вспомнил ту раннюю жену и от этого стал мысленно добрее к забавному педерасту.

- Меня зовут Максим. А вас? - бойко сказал тот.

- Здаров, Максим Авас. Я - Кузьма. Ты чего один-то? Где эти, с телекамерами? И учёные всякие, чтобы данные фиксировать.

- Так не пускает никого. Весь месяц пробиться пытаются, - начал охотно рассказывать журналист. - Сначала военные никого не пускали. Своими силами пытались - ГРУ там, спецназ, даже десантную дивизию хотели сбросить, но всё без толку. Самолёты не взлетают, спецназ заблудился, грушники друг друга в лесу перестреляли. Потом уже других стали пробовать. Глубже всех депутаты добрались, которые федеральные. До гибддшных постов на въезде в город дошли и встали - кто плакать начал, кто явку с повинной писать. Потом в штабе посовещались и меня вызвали.

- Ну, я вижу - в тебе концентрация повыше, чем в депутатах, - резюмировал Кузьма.

- А вот я замечу вам, - запальчиво начал педераст, - что вы сейчас пошлость неудачную сказали, мужчина. И чести она вам не сделает. Я между прочим настоящий журналист с удостоверением. Десять лет в профессии - телеканал "Звезда".

- Его ж закрыли, вроде бы? - удивился Кузьма.

- Засекретили, - тихим доверительным голосом сразу выдал тайну гей.

- Ты, звезда, права-то здесь не качай, - не впечатлился Липатов. - Это ты там на воле знатный заднепроходец, а здесь быстренько молнией по темечку и в ад на вечную прожарку. Не мотивируй Батю.

Педераст хотел было что-то полемическое возразить, но опомнился про какого "Батю" упомянул Кузьма и проглотил несказанное.

- Пошли, представлю тебя нашему епископу, - сжалился местный натуральный мужчина. - Только близко ко мне не приближайся. И не борзей особо при мужиках, а то побьют.

На секунду взгляд педераста невольно сделался без оптимизма и храбрости - видимо, подобное развитие взаимоотношений было для его журналистской ориентации не в первый раз.

Но на самом деле про "побьют" Кузьма сказал не в виде неминуемого предсказания, а чисто для атмосферы, чтобы столичный мажор не особо кипишил и продолжал держаться на расстоянии. Если б он появился здесь в первое время, мужики, конечно, побили бы его, но после случая в Федей-буддистом это занятие уже никого не увлекало.

На вторую неделю Пришествия, из оставшихся на месте семерых отшельников сформировалось что-то вроде клуба по интересам. Объединяться в коллектив для совместного выживания, как при зомби-апокалипсисе, они не стали, потому что запасов продуктов для такого малого числа в близких брошенных магазинах хватало на необозримый срок. Поэтому они стали просто собираться во дворовой беседке к концу дня за пивом и разговорами.

Заводилой посиделок сделался Бабенко, бывший учитель русского языка из сорок девятой СШ. Он всем разъяснил, что они есть праведники и апостолы, а пятка над ними аутентично принадлежит Христу. И что всё это сейчас точь-в-точь как две тысячи лет назад. Тогда Христос тоже был великаном, но сионисты впоследствии нарочно извратили его фигуру в глазах истории. Себя Бабенко провозгласил епископом по правилу наличия высшего образования и духовного чувства перед оставшимся человечеством.

Другие участники пивной вечери вроде бы одобрили будущего предводителя расслабленным безразличием. Кузьма тоже тогда промолчал. Но для себя он знал, что раз Бог оставил его целым и безболезненным, то есть у него для Кузьмы какая-то особая судьба и задание.