только в теории можно было смотреть на других европейских государей как на провинциальных королей. Пророчество Даниила, примененное к чередованию монархий Вавилоно-ассирийской. Персидской, Македонской и Римской, которая должна существовать до скончания веков, титул защитника церкви, охранителя и распространителя веры, значение императорской власти, как власти светского главы, дополняющего духовного главу - папу, все это сообщало идее империи религиозный, даже мистический характер.
Религиозный характер имела, конечно, и императорская власть в Византии. Отношение к ней славянских народов и их князей сильно напоминает то, что мы наблюдаем в варварских государствах на Западе. И здесь, т. е. на Востоке, могла зародиться идея о перенесении империи с одного народа на другой, как то было на Западе, где при Карле Великом она перешла к франкам, при Оттоне Великом - к немцам. Минуя развитие аналогичных взглядов у южных славян, мы встречаемся, наконец, с этой идеей перенесения империи с греков и на русских, и Москва, как третий Рим, была тоже своего рода "Священной Римской империей Московского государства". Только здесь эта идея нашла более благоприятную почву для своей реализации, конечно, не в смысле универсальной монархии, а в смысле осуществления той полноты власти, которая принадлежала московскому государю, сделавшемуся из великого князя царем. Здесь не место останавливаться на внутреннем процессе, приведшем к московскому самодержавию, но следует, конечно, отметить факт его установления одновременно с тем, как и на Западе воскресает римская государственная идея, нашедшая свое воплощение не в римско-германском императоре, а в национальных королях. Отношения между государственною властью, с одной стороны, и как церковью, так и сословиями, с другой, сложились в Московском государстве иначе, чем на католико-феодальном Западе, т. е. ближе к византийскому типу, и потому византийская традиция больше соответствовала "Москве, третьему Риму", чем древнеримская - "Священной Римской империи немецкой нации".
Формула: "Москва - третий Рим" - получила не только политическое, но и национальное значение. В ней содержалась своего рода националистическо-философская история, отводившая русским особое место во всемирной истории, ибо в формуле этой заключалось определение культурной роли Москвы, как наследницы византийского идеала, известное понимание миссии ее в мире, как хранительницы истинного благочестия. На почве разделения церквей для православного Востока истинным главою христианства был Царьград, как второй Рим, к которому перешло от первого Рима, отшатнувшегося от православия, законное главенство в христианском мире. Но и этот второй Рим тоже пал: принятие официальной Византией флорентийской унии (1439), подчинявшей греческую церковь папе, и вскоре последовавшее за этим завоевание Константинополя турками (1453) были поняты, как причина и следствие, как измена православию и Божия кара за эту измену. Пусть, однако, второй Рим и пал, но не может пасть православное христианское царство вообще, которое, наоборот, должно стоять до скончания века. Вот этим царством, т. е. "третьим Римом", и являлось в глазах русских людей XVI века Московское государство, только что объединившее уделы, освободившееся от татарского ига и потом даже завоевавшее два татарских царства на Востоке. Два Рима пали, Москва - третий Рим, а четвертому уже не бывать. Задача третьего Рима была в том, чтобы хранить древнее благочестие и бороться с его врагами. Брак великого, князя московского, Ивана Ш, с Софьей Палеолог, племянницей последнего византийского императора и как бы наследницей его державных прав, а также папская и венецианская дипломатия, внушавшая московским государям, дабы заставить их воевать с Турцией, что они прямые и законные наследники Византии,- тоже содействовали утверждению такого взгляда. Конечно, что эта теория могла только поддерживать национальное самомнение и исключительность. Она обособляла Московию от остального европейского мира, и это обособление сильно мешало идейному влиянию Запада на тогдашнюю Россию. Во всем этом историческом явлении нельзя не видеть продолжения того
культурного обособления, которое характеризует средневековую историю, и любопытно, что теория о третьем Риме, о Москве, как политической и культурной наследнице Византии, стала формулироваться, когда на западе из Византии шло новое подкрепление широкому гуманистическому движению, и сама средневековая Римская империя утратила свое обаяние над умами. Московский национализм XVI-XVII вв. заключал в себе осуждение всего того, что было выработано и вновь вырабатывалось Западной Европой в мире идей, и был в сущности проповедью культурного застоя и, как сказано выше, национальной исключительности.
Европеизация России
Разумеется, в этом беглом очерке не может быть дано истории "европеизации" России, т. е. рассказа о том, когда она началась, какими путями шла, какие препятствия встречала и какие результаты дала. Достаточно указать на то, что со времени петровской реформы, подготовленной, впрочем, всем предыдущим историческим развитием, Россия мало-помалу заняла место в Европе, понимаемой и в смысле известной системы государств и народов, и в смысле территории, на которой господствует высшая культура, хотя, конечно, наша историческая отсталость и до сих пор дает себя знать. Играть роль в общеевропейской политике Россия стала в одно время с тем, как на нее самое сильнее стала действовать европейская культура. Но и традиция третьего Рима не умерла окончательно в сознании некоторой части русского общества, особенно в так называемых славянофильских учениях.
Славянофильская философия истории
В то самое время, как общий ход всемирной истории за последние два века все более и более втягивал Россию в Европу и все более и более преобразовывал ее внутри на европейский лад, славянофильство старалось, наоборот, проповедовать обособление и самобытность, уча, что Запад
гниет и что все наше спасение - в отказе от последствий петровской реформы. Одним из выражений славянофильской философии истории является книга Данилевского "Россия и Европа", еще недавно, по-видимому, - судя по числу изданий,- находившая многочисленных читателей. В первом очерке, где у нас шла речь о всемирно-исторической точке зрения, мы уже коснулись теории культурно-исторических типов*, которую Данилевский развивал в своей книге, желая обосновать свое положение о том, что Россия с остальным греко-славянским миром, с которым она должна теснее объединиться, составляет отдельный и самобытный культурно-исторический тип. Все историко-философское построение автора "России и Европы" было рассчитано на то, чтобы содействовать охране самобытности восточного типа, объявляемого автором за наиболее совершенный, от западного влияния, признаваемого, наоборот, за нечто весьма пагубное. Мы видели, что эта теория по существу дела отрицает культурное объединение человечества путем исторической преемственности цивилизации и взаимодействия между народами одной и той же исторической эпохи, т. е. отрицает очевидность в угоду предвзятой мысли. Развивая логически основные положения теории Данилевского, мы должны были бы признать в культурно-исторических типах своего рода изначальные и самобытные единицы, резко одни от других отграниченные и одна в другую не переходящие, не соединимые между собою и вместе с тем неразделимые целые, подобные схоластическим сущностям или биологическим видам по старому на них взгляду. Такими именно типами рисуются в этой теории романо-германский и греко-славянский исторические миры Европы. Несомненно, между этими мирами история выработала существенные черты различия, но оба они на самом деле являются лишь неодинаково видоизмененными продолжениями одного греко-римского исторического мира, да и черты различия все более и более сглаживаются между ними: так, воды одной и той же. реки, встречая на пути своего течения остров, временно
См. выше, стр. 27-29.
разделяются на два рукава и опять сливаются в одном русле, миновав разделившую их преграду. Взаимодействие между отдельными народами, поставленными в удобные для того условия, совершает выработку некоторой более универсальной цивилизации, а народы, позднее выступающие на историческое поприще, попадают под влияние более старых наций и часто, приходя к ним на смену, по-своему продолжают начатое ими дело, в чем и заключается так называемая историческая преемственность. Обособление, совершающееся в силу тех или других причин, - как это, например, произошло с Западной Европой в средние века или со старою Русью,- конечно, способствует выработке известного типа, имеющего чисто местный характер, но свойства действительной исконности и полной самобытности такому типу можно приписывать только под тем условием, чтобы перед эпохой замкнутости, как в Китае, не существовало эпохи более широкого общения. В нашей Европе периоду обособления двух типов предшествовал долгий период греко-римского объединения всего цивилизованного мира, бывшего своего рода синтезом всех древних культурно-исторических типов, и обе половины Европы получили из этого мира общее наследие, которое особенно и сделало возможным новое объединение, когда исторические условия позволили и Западу, и Востоку выйти из своей замкнутости и обособленности. Во всемирной истории совершается постоянно соединение элементов, первоначально один другому чуждых, и разъединение элементов, уже живших одною общею жизнью: первый процесс ведет к прогрессивному объединению человечества, второй, наоборот, является процессом прямо регрессивным. Создавая, далее, из романо-германского и греко-славянского миров две резко различающиеся исторические противоположности, автор "России и Европы" стремится представить второй из них, как такой, которому не только невозможно, но и не следует делать никаких заимствований у другого, ибо греко-славянский мир представляет из себя высший культурный тип, сравнительно с другим, романо-германским. Как бы мы ни гадали относительно будущего, но по отношению к прошлому и
