И если заказчик с виду был не из простых, какая-нибудь из сестер поясняла неуверенно:

– Практики нет, вот он и говорит так плохо…

И чуть-чуть краснела за это слово «практика» которое она, может быть, произнесла неправильно, и бросала быстрый взгляд на заказчика.

Они были совсем простые, эти портнихи, учились грамоте кое-как между иголкой и ножницами, а если потом немного образовали себя сами, то потому только, что у Володькиной матери от мужа, умершего очень рано, осталось несколько книг, и Володькина мать, овдовев, пристрастилась в одиночестве к чтению, а потом, когда она стала жить с сестрой, и сестру приохотила к чтению.

Может быть, это было не совсем хорошо, что они не находили времени заняться с Володькой, а читать у них было время… Но Володька всегда сидел так тихо, так был поглощен своими вырезками из бумаги…

Раз, когда младшая сестра слушала, а старшая читала, младшая тихонько дернула старшую за рукав и шепнула:

– Смотри, он слушает.

И повела глазами в сторону Володьки.

Старшая оборвала чтение, подняла голову и тоже взглянула на Володьку.

Володька вздрогнул, мигнул весами и, полуоткрыв рот, остановил глаза на тётке; потом он опять мигнул веками.

Он словно проснулся, словно был перед тем в забытьи или думал о чем-то и очнулся.

– Ну, что ж, пусть его слушает, – опять шепнула младшая, наклоняясь к плечу старшей, и взяла ее за талию. – Пусть слушает, – повторила она так же тихо, трепетным голосом, прижимаясь лицом к сестры и не глядя больше на Володьку. Она замолчала и сделала вид, что смотрит в книгу. Но она ничего не видела в книге.

Потом она сказала громко:

– Ну, что же ты, читай? Где ты тут остановилась? – Голос её слегка вздрогнул.

– А ведь он и то слушал, – сказала старшая сестра.

– Он понимает, он понимает, – прошептала Володькина мать, обняв сестру крепче и плотнее к ней прижавшись. Искоса потихоньку она бросила на Володьку короткий взгляд и сказала опять тихо: – Читай, читай.

Когда вечером в тот день сестры легли спать и Володька тоже лег на сундуке рядом с матерью, мать спросила у него:

– Ты слышал про что мы сегодня читали?

Она весь вечер собиралась спросить у него про это, но только взглядывала на него и не могла спросить. Она не знала, что ей ответит Володька.

Может, он совсем не слушал, а только прислушивался к звуку голоса тётки, как иногда прислушивался к другим звукам, например, к тиканью часов или к иным, которые он постоянно слышал, но которые почему-то – почему она не знала – в минуты какого-нибудь непонятного ей состояния его души особенно и надолго приковывали его внимание.

Может быть, он, правда, больной, как говорили многие.

И она боялась в ответ на свой вопрос встретить его взгляд недоумевающий и удивленный и увидать его лицо, озаренное больной бессознательной улыбкой.

И теперь, когда она обратилась к нему с этим вопросом, голос у неё вышел сдавленный, слова будто застревали в горле…

Но Володька ответил тихо и просто, только более медленно, чем всегда, очевидно думая в это время о чем-то, что очень его сейчас занимало:

– Слышал…

И он стал спрашивать про то и другое, о чем говорила тётка.

Многое для него было непонятно, но он запомнил всё, что для него было непонятно.

Он лежал навзничь и смотрел вверх большими мерцавшими под длинными ресницами, как зарницы, на бледном личике глазами и говорил, как всегда, картавя, тихо и вдумчиво.

В комнате было совсем светло, потому что комната была маленькая, с чисто побеленными стенами, и лампадка, висевшая в углу перед образом, заполняла ее всю ровным, желтоватым светом.

Володькино лицо на белой наволочке подушки с разметавшимися вокруг русыми волосами казалось совсем восковым; только чуть-чуть розовели тихо шевелившиеся губы, когда он говорил, да глаза светились тихим, слабым мерцающим блеском.

И они долго говорили так, мать и сын, в этот вечер, озаренный бледным светом лампадки.

Володька совсем не знал жизни, не знал, что на свете есть богатые и бедные, потому что большую часть своей жизни он провел в этом доме, где все были равны, у всех были одинаковые комнаты, почти одинаковый обед, одинаковое платье, все приблизительно одинаковое, не знал, что есть злые и добрые, счастливые и несчастные.

До сих пор он не знал ничего, кроме своих вырезок из бумаги.

Но сегодня эта жизнь глянула на него из той книги, что читала тётка…

И Володька знал, что это не ложь, не сказка, а правда.

Самая настоящая правда.

На другой день он выпросился в коридор, потому что окошко их комнаты выходило на двор, а ему хотелось к тому окну, которое выходило на улицу.

У его матери была спешная работа, но она урвала минуту, чтобы постоять с Володькой у окна в коридоре.

Она поставила его на подоконник и сама стала с ним рядом коленями на стул, стоявший под окошком.

Одною рукой она поддерживала Володьку сзади, другой опиралась о подоконник.

Володька долго молча смотрел на улицу, прямо перед собою и в стороны. Вдруг он тихонько тронул мать за плечо и сейчас же прильнул лицом к стеклу.

– Смотри, смотри, – произнес он почти беззвучно и вдруг повернул лицо к матери.

– Видишь, вон он…

И опять прильнул к стеклу.

На улице никого не было, кроме человека в летнем пальто, в летней шляпе, с одутловатым лицом, с большими на выкате, слезящимися от холода или от ветра глазами, с синевой под ними и красными припухшими веками. Он стоял с краю тротуара, сгорбившись, засунув руки в рукава пальто, и смотрел перед собою вдоль улицы, полуоткрыв посиневшие губы.

– Несчастный? – сказал Володька, опять повернувшись к матери. – Да?

– Нищий, – ответила мать.

Володька замолчал.

Человек в летнем пальто перешел на ту сторону улицы и пошел по тротуару быстро, переставляя ноги, все так же сгорбившись и держа руки засунутыми в рукава пальто.

Проехал извозчик по улице, прошел по тротуару господин в пальто с барашковым воротником, прошла дама с собачкой. Еще прошло нисколько человек…

Володька стоял на подоконнике и спрашивал, указывая то на того, то на другого:

– Это злой?.. Это добрый?.. Это опять нищий?..

– Пойдем к себе, – сказала ему мать.

Он послушно, не глядя на мать, слез с подоконника на стул, потом на пол. Мать взяла его за руку и повела в комнату.

Володька шел за ней так же послушно, как будто у него не было своей воли, переставляя ноги машинально, как автомат, казалось, только потому, что его тянули за руку.

Вернувшись в комнату, Володькина мать села за работу, а Володька взобрался на сундук и сел не за стол, как всегда, а в угол, где висело материно платье.

И он долго сидел там на корточках, перебирая складки платья.

– Володька! – окликнула его тётка, и сейчас же Вольдькина мать оставила работу и взглянула на него. – Володька, ты бы занялся с ножницами.

– Не надо, – откликнулся Володька, – мне больно тут…

Он приложил руку к груди. Голос у него был слабый и тихий; когда он посмотрел на тётку, он хотел было улыбнуться, но улыбка не вышла, и глаза сразу словно потухли.

Он отвернулся и опять протянул руку к платью.

– Где больно? – спросила тётка, откладывая шитье в сторону и подвинувшись к нему.

Мать смотрела на него, не двигаясь с места, не мигая, не шевелясь, с напряженным, несколько встревоженным выражением на лице.

– Тут, – повторил Володька, опять коснувшись груди, и потом, остановив на тётке глаза, болезненно и слабо добавил: – Да нет, не так больно… мне плакать хочется.

– Он дурит, – сказала тётка, поглядела на сестру и усмехнулась, – небось на улицу хочет… показала – он и скучает.

Она повернулась снова к Володьке и спросила:

– Скучно тебе? Да?

– Скучно, – отозвался Володька.

– А говоришь больно?..