И я вступил в тот дом, который был горяч, как огонь и холоден, как лёд; не было в нём ни веселия, ни жизни – страх покрыл меня и трепет объял меня.

Енох (3; 27)

«Странное самоубийство, произошедшее неделю назад в заброшенном доме на южной окраине, уже породило волну нелепых слухов и домыслов среди горожан. Сам факт, что жертвой трагедии стал достаточно известный в городе человек, дал повод распространителям слухов говорить о том, что это было якобы убийство. Нашей редакции стало известно, что сотрудники правоохранительных органов обнаружили на месте происшествия прощальное письмо погибшего. Но содержание его стражи порядка не разглашают. Необычный способ сведения счётов с жизнью, избранный самоубийцей, также стал поводом для сплетен. В прошлом номере нашей газеты уже сообщалось, что член Союза художников Дмитрий Воронцов, автор многочисленных работ, признанных новаторскими в том числе и за рубежом, покончил с собой, наглотавшись осколков стекла. Несчастный умер в страшных мучениях. Паталогоанатом, проводивший вскрытие, был удивлён. Ему непонятно, как можно было проглотить такие большие осколки и в таком громадном количестве…»

– Ну и дурость!

Пётр Сапегин, болезненно худой и весь какой-то расплывчатый молодой человек, отложил газету в сторону и взялся за первое. Дымящийся супчик, где среди разваренной лапши плавали сероватые кусочки картофеля и лука, исчез быстро. Так же быстро ушли с тарелки слегка политые рыжим безвкусным соусом макароны и усыпанная сухарём котлета. Стакан сухофруктового компота – бурой мочи желтушника – довершил трапезу. Короткую и скудную, словно молитва перед казнью.

– Что, газетки почитываем?

Громыхнув посудой на подносе, за столик Петра пристроился его одногруппник Веня Караморов – внешне странноватый юноша с маленькими оттопыренными ушами на голове-репе. Огромные глаза-стекляшки, приклееные к веснушчатой морде, не выражали ничего.

Петру стало противно. Он не любил этого лживого болтуна.

Караморов, предельно обезобразив себя пародонтозной улыбкой, потянул руку за газетой.

– Ну-ка, чё тама пишут-то?

Наморщив покатый пупырчатый лоб, Веня уставился в газетные строки. Почерневшая алюминиевая ложка быстро замелькала перед его широко распахнутой пастью. Капельки супа мигом усеяли поверхность стола мелкими сопливыми лужицами. Газету Веня тоже обильно закапал.

– Ну, как? Знакомые буквы видать? – покривился Сапегин.

– Ага! Угу! – весело затряс башкой Караморов, зачитываясь рекламными объявлениями.

– Ну-ну.

Пухлые караморовские плечики были усыпаны крупной перхотью. Пётр подумал, как классно было бы сейчас встать из-за стола и врезать ублюдку ногой в рожу – вбить дешёвую столовскую ложку глубоко в чавкающую пасть. А потом схватить вилку и смачно засадить в этот нелепо выпученный глаз. А потом ещё стаканом… После схватить за реденькие волосы и рожей об стол! Несколько раз!!! Господи, до чего хорошо было бы!

– Ладно, Карамора. Бывай! – Сапегин резко поднялся со стула.

– Ей! А газету? Я ещё не дочитал…

– Да оставь себе. Подотрёшься потом…

* * *

Наступившая весна была суровой. Ледяной ветер свирепыми рывками бросался в лицо, мерзкая грязная слизь трупно хлюпала под башмаками. Временами падал с гнилостно-серых небес тяжёлый, отсыревший снег. Валился в тёмные глубокие лужи и плавал там печальными, скоро исчезающими островками. Натянув капюшон на глаза, брёл по улице Пётр Сапегин. Хилый студенческий обед плескался где-то на самом дне его желудка, посылая наверх слабенькую отрыжку. Кишки заработали – хоть это хорошо… Пётр поел сегодня горячего впервые за три дня. Три дня самой отвратительной, самой тошной пьянки в его жизни.

У крыльца продуктового магазина «Олимп» сидел безумный слепой старик и, аккомпанируя себе на баяне, жутким голосом кричал:

Грохочите громче, взрывы!

Крой обломками Москву!

Гексагеном на досуге

Разгоняем мы тоску!

Буржуя! Не унывайте!

Будет вам ещё «Норд-Ост»!

Долетят кишочки ваши

До кремлёвских алых звёзд!

Некоторые прохожие, смеясь, бросали старику в кепку мелочь. Большинство же, испуганно втянув головы, ускоряло шаг и торопилось поскорей миновать крамольного частушечника.

Городская жизнь дразнила и угнетала Петра своей неопрятной жутью. Он то и дело ловил хищный взгляд Дьявола, вечного ненасытного игрока, что следил за реальностью сквозь прорези дешёвых аляпистых масок.

Неслись гордые грязные иномарки, обдавая пешеходов потоками уличного говна. Суетные коты в палисадниках загоняли друг дружку на деревья и угрожали всему миру пронзительным воем. Выцветшие драные плакатики скалились со стен и фонарных столбов харями местных политиков. Маленькие афишки рядом лукаво подмигивали: «Петербургская Кунсткамера: «Ужасные аномалии» и уникальная коллекция мумий», «Бои без правил: только три дня», «Эротическое шоу «Пытки древнего Китая»… Из ниоткуда в никуда тёк привычный дневной поток человеческого мусора. Угрюмые молодые люди с пивом, бодрые молодые люди с барсетками, неприступные с виду девицы, девицы, с виду вполне доступные, ползущие в собесы и поликлиники пенсионеры, дешёвые проститутки-героинщицы, алкаши, гопники, менты, простые граждане и гражданки, уроды, электорат, симпатичные, так себе, с придурью, с заумью, тихие, пугливые, безбашенные, жрущие, ржущие, кепки, куртки, клёши, кожа, сумки, пакеты, перевёрнутые урны, витрины, зазеркалье, баннеры «Волшебные ковры из Египта», «Самый большой выбор бытовой электротехники», «Компьютеры по доступным ценам», гигантские рекламные щиты «Клуб «Президент» – лучший отдых для состоятельных мужчин. Лучший в городе стриптиз. Лучшая кухня из Европы. Лучшее казино», сотовые телефоны, сотовые телефоны, сотовые телеф… грязь, грязь, грязь, грязь. Плевки, окурки, моча, кровь, собачьи какашки, раздавленные шприцы, битые бутылки, портреты Путина, «дя-я-я-яинька, подай на хлебушек…», «молодой человек, помоги больному дедушке», «братан, выручи, двух рублей не хватает…». Исписанные стены – россия для русских, смерть хачам, смерть буржуям, панки хой, да здравствует революция, НБП, лимонова в президенты, все козлы, рэп-отстой, люди-вы-пидоры… свастика, свастика, свастика, серп и молот, свастика, свастика, свастика…

* * *

Пётр Сапегин, студент пятого курса худграфа, долго пытался понять, зачем он живёт. И почему надо, чтобы жизнь текла именно так. В окружающем Петра мире не было ровным счётом ничего. Ничего, что могло бы подарить ощущение счастья и самоценности. Мир был болезненным плотным маревом, разлагающим сознание, разъедающим индивидуальность. С какого-то момента Пётр начал осознавать себя живым трупом, обитающим в гигантском морге. Эта мысль впервые возникла у него несколько лет назад, когда исступлённым жарким днём он ехал в набитом потно воняющей плотью трамвае. Тогда Пётр внезапно, под испуганные бабьи визги, потерял сознание от того, что понял: он окружён трупами, гниющим и распадающимся мясом. И сам он, Петечка Сапегин, – один из этих трупов, что пока ещё ходят, едят, срут, трахаются, смотрят телевизор. А некоторые даже думают. Точнее, думают, что думают. Осознание этой истины привело Петра к тому, что две недели он не мог ни есть, ни пить, ни двигаться – лежал пластом на кровати и ждал. Ждал, когда его, Петечку, наконец, похоронят. Вот тогда, грезилось ему, откроется некая дверь, и его куда-то позовут. А дальше – успокоят, покажут, всё объяснят… Любовно вылечат от грандиозной лжи по имени Жизнь. Или же придёт Тьма – принесёт покой и умиротворение, и он, Петя Сапегин, больше не будет трупом, а сольётся с доброй, милосердной темнотой, которая растворит в себе все страхи, выпьет всю боль, прогонит все обманы и мучительные иллюзии.