Дина в отличие от Майи не работала совсем. И не училась. Папа сказал – отдохни от школы, посиди дома год. Ты ж одна у нас дочь, любимая. Не семеро же по лавкам сидит, прокормим. А на второй год ей и самой ни учиться, ни работать уже не захотелось. Обеспеченное безделье – оно как в омут неокрепшие души затягивает. Майя все пыталась ее вразумить, а потом поняла: без толку. Динка – она из другого теста сделанная. Пусть живет как хочет. Не до нее ей теперь. Скоро снова осень, скоро у Димки дембель…
– Майка! Может, тебе платье новое пошьем? – как-то за вечерним чаем осторожно спросила мама. – В чем ухажера-то встречать будешь? Зарплату получишь, и пошьем!
– Да ладно, мам… Лучше сапоги тебе на зиму купим! Старые-то и в починку уже не возьмут!
– Не… Погодим пока с сапогами, Майка… – задумчиво и одновременно благодарно улыбнулась ей мама, – и с платьем тоже погодим, пожалуй. Лучше давай-ка эти деньги за пазухой зажмем. Сдается мне, однако, что ты скоро замуж заколоколишь…
– Ой, ну что ты, мам! – вспыхнули радостным пунцовым огнем Майины щеки. – Скажешь тоже, замуж…
– А что? Нет разве?
– Не знаю, мам… Он и не пишет даже про такое…
– Так об этом не пишут, дочка. Об этом с глазу на глаз говорят. Вот я когда отца вашего из армии ждала, он тоже мне и полстрочки про любовь не написал. А потом ворвался в общежитие и заорал с порога: быстрее, мол, давай! Расписываться пойдем! Всяко бывает, дочка. Вон, второй-то твой ухажер, как его зовут… Который тоже письма пишет… Ну, который из немцев…
– Лёня Гофман?
– Ну да, ну да… Вот у него, гляжу, в этих письмах все наоборот! С первой строчки – и сразу «приезжай» да «замуж»! Ишь, смелый какой!
– И не говори, мам! – тоже удивилась вслед за матерью Майя. – Ты знаешь, он в школе и не подошел даже ко мне ни разу! Нет, я знала, конечно, что я ему нравлюсь, но я думала, это так… Нет, он совсем не смелый, мам… Он добрый такой, тихий…
– Ну что ж… Видать, любит тебя сильно, раз такие отчаянные письма пишет. Жалко парнишку.
– Ага, жалко…
Пыталась она поговорить и с Динкой на предмет жалости к бедному Лёне Гофману. Может, и не стала бы, да Динка сама конверт с письмом на тумбочке увидела, зайдя к Майе как-то вечером. Вообще-то она не любительница была к Майе ходить, слишком уж суматошно у нее в доме было. В общем, пока Майя чай готовила, Дина то письмо уже и прочитать успела. Майя только плечами пожала и улыбнулась – видишь, мол, напасть на меня какая любовная от Лёни Гофмана… Только Дина ей в ответ не улыбнулась. Дина повела себя совсем уж странно – скривила губы, полоснула ее жестким злым взглядом, проговорила насмешливо:
– Ага… Все-то кругом тебя, Дубровкина, любят, прямо спасу нет. Надо Димке об этом написать. Пусть порадуется твоему женскому успеху!
– Как – написать? А ты что, ему пишешь? – растерялась от такого заявления Майя.
– Ну да… – как о совершенно естественном и будничном, проговорила Дина. – И он мне пишет. А что, нельзя? Надо было у тебя разрешения спросить?
– Нет… Почему разрешения? Ты просто мне не говорила…
– Ну да, не говорила. И что с того? Я, между прочим, к нему даже туда, в армию, съездить успела! От нечего делать! Это же ты у нас девушка вся из себя занятая, а я нет. Я свободная! Куда хочу, туда и еду!
– Дин, погоди… Как это – съездила? Когда?!
– Когда надо! И лучше, если ты будешь об этом знать. Так что не удивляйся, если что.
– А… Что – если что? Не поняла…
– А чего тут понимать? Только ты не думай, что я извиняться сейчас начну. Я перед тобой ни в чем не виновата. Мы с тобой, подруга, вроде как в равных положениях находимся. Ты любишь, я люблю. Только я, в отличие от тебя, с Лёней Гофманом письменных романов не кручу. Я Димку честно жду. И не просто жду. Собралась вот и поехала к нему за тридевять земель. Как жена декабриста. Дежурила там около КПП почти целый день, просила униженно, чтоб его хоть на часок выпустили…
– И что, выпустили?
– А то! Конечно, выпустили. И даже увольнительную на целый день дали. Представляешь, стою я, а он выходит, озирается растерянно. А потом меня увидел. Сначала у него брови на лоб полезли, а потом так обрадовался! Ты, Майка, не удивляйся ничему, ладно? И не смотри на меня, будто я пистолет тебе к виску приставила! Тут уж, как говорится, дружба дружбой, а любовь – врозь… Он, кстати, завтра уже домой должен прибыть. И посмотрим, к кому из нас он первым заявится…
Майя моргнула, потом уставилась долгим взглядом в лицо своей подруге. Смысл ею сказанного никак не укладывался в ее голове. Вот не укладывался, и все тут. Она, Майя Дубровкина, вообще была девушкой очень доверчивой. И наивной. И любила свою подругу как умела. Но не проецировалось на эту любовь то, что только что сказала Дина. Отторгалось, не принималось, не верилось. Люди наивные вообще не умеют пропускать через себя плохое, идущее от других. Особенно от тех, кого любят. Потому что – за что? Наивная душевная искренность – штука вообще непробиваемая. Она только восхищаться умеет, прощать умеет, любить умеет. Вот и Майя – Дину простила, а предательства ее в себе так и не переработала. И Димкиного предательства – тоже. Потому и явилась к ним на свадьбу, просидела за столом безмолвным истуканом. Не было в душе обиды – одна только боль бушевала. Нестерпимая боль. Ознобная. Кое-как она эту боль в себе до дома донесла. Забилась в материнских руках, как большая птица в силках, а слез все равно не было – только сердце бухало часто и горячо, словно выпрыгнуть собиралось. Пусть бы и выпрыгнуло – зачем оно ей, на горячие и острые осколки разбитое?
– Маечка, доченька, ну не надо… Ну что ты… Поплачь, доченька… – испуганно увещевала мама, крепко ухватив дрожащее Майино тело руками. – Переживем, доченька! Такое ли мы с тобой пережили…
– Нет, нет, мам… Я не смогу… Я не переживу, мам… – лихорадочно мотала головой Майя, уставившись в черноту декабрьского окна и звонко стуча зубами. – Я не смогу… Честное слово, не смогу… Ты прости меня, мама…
– Господи, да что же это… Опомнись, Майка! Не пугай ты меня! Ну что, свет, что ль, клином на этом Димке для тебя сошелся?
– Сошелся, мам… Я не знаю, что мне теперь делать…
– Как – что делать? Жить, что еще! Раз жизнь дадена, надо ее жить как-то! Ты молодая, как-нибудь с собой управишься!
– Я не хочу жить, мам…
– Ой, да что такое ты говоришь! Всяко в жизни бывает! А ты перетерпи! А лучше… Лучше знаешь что? Поезжай-ка ты к этому паренечку… Как его? Ну, который тебе письма пишет да к себе зовет! Плюнь на все и поезжай! Издалека, оно быстрее все забывается!
– К Лёне? Уехать к Лёне? – вскинула на мать отчаянные глаза Майя.
– А что? И уехать! Он тебя любит, сам вон в каждом письме пишет… Может, около его тепла и забудешь про своего Димку? Там город незнакомый… А красивый говорят – страсть! Новый год скоро, там вместе его и встретите… Поезжай, Майка! И впрямь, нельзя тебе здесь оставаться, коли так все тяжко сложилось!
– Мам… А ты как же? А ребята?
– Ой, да что мы! Не справимся, что ли? Ванька вон помощником вырос, и Юлька с Сашкой большие уже… Юлька вон вчера и суп сама разогрела, и братьев накормила! Давай, Маечка, поезжай… Прямо с утра и поезжай! А вещички мы сейчас с тобой соберем…
– А… надолго, мам?
– Да как уж получится! Ты и не загадывай! Не давай себе сроку! Может, у вас там все с этим Лёней и сладится? Когда бабу мужик так сильно любит – это уже для бабы полсчастья… А оно все лучше, чем беда сердечная…
– А как на работу? Мне же в понедельник на работу!
– Ничего, обойдутся! Я от тебя заявление принесу, наплету им чего-нибудь… Да не думай об этом, Майка! Пойдем лучше вещи собирать. Чует мое сердце, и впрямь тебе уехать лучше. От греха подальше. Вон как тебя всю изнутри колошматит…
– …Эй, мамуль! Ты что, не слышишь меня? Привет, говорю! – вздрогнула Майя от хрипловато ломающегося, но все равно звонкого Темкиного голоса. Моргнула, повертела головой, потом уставилась на маму с тетей Зиной так, будто очень удивилась своему на этой кухне присутствию. Будто вытащили ее насильно из прошлого. Так бывает: возьмет человек и уплывет в свое прошлое далеко-далеко, и берега не видно. За стеной прожитых лет его и правда не видно. А стоит нырнуть в память – и промчатся мыслью скорые воспоминания – кажется, вновь все пережил. А на самом деле и пяти минут не прошло…
