* * *

…Шебуршёнов проснулся в девятом часу. Глумливая синь наступившего утра лениво сменялась дневной серой мешковиной. Давно пора было подниматься и топать на работу. Точнее, на заработки.

Добывал себе пропитание Аркашка-какашка потным трудом грузчика на центральном быдлогорском рынке. Ворочал огромные баулы с китайским ширпотребом, тягал пыльные мешки с урюком и грецкими орехами, выволакивал из мясных фур мороженные коровьи трупы. Хилое шебуршёновское здоровье всячески восставало против таких заработков, но увы… Суровая старуха Жизнь раз и навсегда убедительно доказала быдлогорскому поэту, что никаким иным рациональным делом он заниматься не в состоянии. Даже в сторожах и дворниках Аркадий долго не задерживался – каждый раз находился кто-то, кто управлялся с с метлой и амбарными замками намного лучше его.

Упал в желудок угрюмый плавленый сырок – вот и весь завтрак поэта. Изломанный похмельем мир в очередной раз чужд и враждебен был Шебуршёнову. Низкие потолки, потемневшие стены, серые стёкла, трамвайный грохот – всё сулило неприятности, угрожало, запугивало… Мерзкие тайны холодного городского утра шептали о себе в самые уши. Хихикливо, остервенело шептали, сводя с ума беспричинной назойливостью.

Напялив плешивую кроличью ушанку, вышел Аркадий навстречу дню. Неподалёку от подъезда топтался безвозрастный местный дурачок Кокаколо, которого на самом деле звали Паша Ахтюгаев. В руке у Кокаколо была пластиковая бутылка с одноимённым напитком. Паша развлекал себя тем, что набирал газировку в рот и, подержав немного в надутых щеках, шумно выплёвывал на асфальт.

– Ты чё, Пашка, добро на говно переводишь? – вяло спросил Шебуршёнов, проходя мимо.

– А ты палоську потеял, сеебъяную, – Кокаколо вновь наполнил щёки жидкостью из бутылки и замер, пялясь безмятежными жёлтыми глазами в небушко.

– Какую ещё палочку?

Свободная Пашкина рука в синей шерстяной перчатке ткнула пальцем куда-то в сторону подъезда. Шебуршёнов автоматически поворотил глаза, и они уловили металлический блеск на земле, под заснеженными кустами чахлого палисадничка. Один чёрт знает, что дёрнуло Аркадия Шебуршёнова подойти посмотреть, что это там блестит среди собачьего сранья. Но странный предмет, невесть как очутившийся возле подъезда совковой пятиэтажки, никоим образом не вязался с окружающей действительностью. Трясущейся рукой Шебуршёнов поднял с земли необыкновенный, явно старинный и дорогой нож. Точнее, кинжал.

Узкое изогнутое лезвие украшали диковинные, непривычные узоры, в которых виделось не то морское, не то небесное. В узоры гармонично вплелись острые знаки, напоминающие руны. Странную неудобную рукоять венчала ажурная свастика, от которой, казалось, исходило лёгкое белое сияние. «Золото. Белое золото», – тревожно и радостно догадался Аркадий. Сунув находку в карман, он пугливо завертел головой. Но кроме Кокаколо, самозабвенно поливавшего газировкой обледенелый асфальт, рядом не было никого. Лишь родная пятиэтажка мёртво таращилась слепыми чёрными окнами. «Будем надеяться, никто не видел», – успокоил себя Аркадий и быстро поворотил домой. На работу он решил сегодня забить.

* * *

Таинственный клинок заворожил ум Аркадия, истерзанный пустым бытиём. В сложной паутине узоров на полированном лезвии грезился Шебуршёнову мистический холод неких высоких и злых духовных систем. Стальные рунические знаки звенели смертью, сочились выпитой кровью, светились безумным чужим огнём. Ажурная, похожая на осьминога, округлая свастика сулила вещи прекрасные и ужасные, манила радостью открытий и магических обновлений.

Первоначальный замысел толкнуть находку какому-нибудь антиквару растворился сам собой в первый же день. Чем больше разглядывал Шебуршёнов кинжал, тем сильнее чувствовал: перед ним вещь из иного, сакрального мира, посланная ему не случайно. «Я особенный человек, очень особенный, – грезил Аркадий, любуясь находкой. – Пускай никто пока не видит моей избранности, моего превосходства над всеми, но чувствую: недолго уж осталось прозябать. Обретённый кинжал – знак королевского отличия, атрибут высшего сана. Меня посвятили». В ответ на эти мысли лезвие переливалось синеватыми бликами, лучилось силой и властью… Рукоять пульсировала в ладони, посылая колючие, морозные импульсы в очарованный шебуршёновский мозг. Через кожу, по костям, по крови неслись посланцы древней стали в клетки серого вещества, в бесчувственный подчерепной студень – трансформатор и проводник идей, мыслей, образов…

А за окнами яростно безобразничала вечерняя темнота, радуясь вместе с Аркадием. Темнота грохотала погремушками трамваев, обливалась ядовитым электрическим светом, звенела дикими пьяными воплями, плевалась в уличные лица мёртвым рекламным огнём. Город сладостно извивался, придавленный наступающей ночью – он сделался слаб и немощен, он ждал насилия и унижений. Чудилось Аркадию, как пинает он этот скрюченный, барахтающийся в мусоре город, как бьёт тяжёлыми ботинками в квакающее быдлогорское брюхо и целит каблуком в неопрятную лысину.

Хриплое индюшачье брюзжание дверного звонка вернуло Шебуршёнова в реальность. Сунув кинжал под подушку, он пошёл открывать. За дверью стоял старший подъезда – неприятный пожилой горбун Плючишнян. Он пришёл требовать с Аркадия пятьдесят рублей за мытьё подъезда. Перегаром, колбасой и луком разило от Плючишняна и ещё чем-то донельзя скверным, чему и названия-то в русском языке нет.

Пятидесяти рублей у Шебуршёнова не было. Плючишнян, у которого в одиннадцать часов вечера не нашлось иных дел, кроме как собирать деньги за подъезд, принялся скандалить.

– У всех у вас нету! Как жрать да пить, так есть! А как за подъезд платить, так сразу нету ни у кого! Ты мне вывернись наизнанку, а деньги сыщи! А не то сам мой! Тряпку в зубы – и мой! А то, блядь, зассали весь подъезд и платить не хотят!

Вырванный отвратительным визитёром из мира мечты, Аркадий резко и с наслаждением озлобился. Он схватил горбуна за горло и мощным рывком забросил в квартиру. Помогли навыки грузчика: не зря же на базаре столько лет промудохался, бросая мешки с картошкой!

Затрепетавшей сердечной мышцей, воспрянувшей печёнкой ощутил Шебуршёнов любезную всякому человеку сладость расправы над врагом. Горбатый Плючишнян давно отравлял Шебуршёнову жизнь своим смрадным дыханием, своим невозможно петушиным голосом, подлыми сплетнями своими и паскудным шпионством. И вот теперь Плючишнян отдан ему на суд и растерзание. Сверкнула молния в беспросветной ночи, и гнев вечной зимы взметнулся ледяными кулаками. Спета твоя сраная песенка, ёбаный горбун!

Пока старший подъезда, кинутый на пол, пытался, свински матюгаясь, встать на ноги, Аркадий закрыл дверь.

– Ты что, уёбок, творишь?! Совсем сбрендил, ебантей?! Зачем дверь закрыл?! Выпусти меня! Помогите! Убивают!

Горбун поднялся было на ноги, но Шебуршёнов с силой толкнул его локтем в грудь. Чтобы не вопил, чтобы не вонял тут, сучье вымя…

По-обезъяньи взмахнув кривыми, фиолетовыми от пакостных наколок руками, Плючишнян вновь полетел на пол. Блёкло-розовенькие, протёртые до известковых дыр самоварные астры на обоях да затянутые пылью щели ободранного пола – вот и все свидетели этого дела.

В коридоре на полу зачем-то стоял у Аркадия прислонённый к стенке молоток. Старый, тронутый ржавчиной молоток, которым Шебуршёнов иногда забивал гвозди и колол грецкие орехи. Отполированная годами и грязью рукоять привычно легла в ладонь. Плючишнян завизжал, увидев, как змеиная головка молотка несётся на него из-за шебуршёновского плеча. Она целила точно в лицо.

От удара лопнул левый глаз. Лопнул – и потёк по толстой щеке. Ангелы мести распалили Шебуршёнова злыми скрипками и барабанами! Сдохни, Плючишнян! Сам ведь напросился! Сам, сам, сам! Сам захотел себе такого конца! Сам избрал судьбу! Сам нашёл палача! Получай теперь! Ударами яростными, неотвратимыми заглушить ненужный, сопливый предсмертный визг! Быстро и свирепо разворотить переносицу, пробить лоб, проломить височную кость!