Вместе с тем дерегулирование экономики и отсутствие существенных социальных гарантий со стороны государства не может не усиливать имущественный разрыв в обществе. Рост благосостояния населения США и стран Западной Европы обязан не столько монетаристским мерам, сколько общей тенденции развития техники и глобализации, выводящей социальное напряжение вовне - в страны "третьего мира". Однако этот якобы высокий уровень жизни относителен и при детальном рассмотрении оказывается спорным. Так, в результате осуществления монетаристского денежно-кредитного контроля над потреблением работодатель фактически отменил "семейную ренту" - негласное соглашение, по которому наёмный работник получал заработную плату, позволяющую ему содержать жену и детей. Накануне американской промышленной революции 1830-х гг. филадельфийский профсоюз предупреждал своих членов:
"Противьтесь привлечению к труду ваших женщин всеми доступными вами средствами и всеми силами! Мы должны получать достойное вознаграждение за свою работу, чтобы содержать наших жён, дочерей и прочих домашних... Капиталисты хотят заставить трудиться каждого мужчину, каждую женщину и каждого ребёнка; не поддадимся же на их уловки и не позволим им забрать у нас семьи!" [9].
Как отмечает П. Дж. Бьюкенен: "При сельскохозяйственной экономике рабочим местом был дом, где муж и жена вместе трудились и вместе жили. В индустриальной экономике мужчина покидает дом, чтобы работать на фабрике, а жена остаётся и приглядывает за детьми. Сельскохозяйственная экономика подарила нам многочисленную семью; экономика индустриальная ввела в обращение семью-ячейку. А в постиндустриальной экономике оба супруга работают в офисе, так что с детьми дома оставаться некому - да и детей может вообще не быть" [10].
Общество, в котором оба супруга вынуждены (или соблазнены) трудиться, чтобы обеспечить детям достигнутый ими, в том числе и за счёт долгосрочного кредитования, уровень жизни, вряд ли может считаться обществом социального благоденствия. В нынешней ситуации мирового кризиса капитализма "государство всеобщего благосостояния" по-прежнему остаётся целью социального прогресса большинства цивилизованных стран, хотя модели экономического управления наиболее успешных в этом отношении государств - Швеции, Норвегии, Лихтенштейна, Монако, Швейцарии, Новой Зеландии - по причине своеобразия их экономических или природных условий не могут быть образцовыми для остальных.
Изменения, происшедшие на финансовом рынке за последнюю треть века, явились результатом постиндустриального экономического развития и привели к качественному пересмотру способов получения прибыли крупным финансово-банковским и промышленным капиталом. Так, вместо ссуд предприятиям банки всё больше предпочитают предоставлять потребительские займы населению, используя при этом кредитные платёжные карты и другие электронные средства информационного тысячелетия. Тем самым посредством финансового рынка реализуются властные механизмы обществ контроля. М. Фуко называл их технологиями соблазнения и манипулирования: человек отныне не человек-заключённый, но человек-должник.
Капитализм, который ведёт в никуда: между надзиранием и контролем
Возникновение гигантского имущественного разрыва в постсоветском обществе стало следствием реформирования экономики по монетарному образцу. Выбор монетаристской модели экономического развития был обусловлен позицией международных финансовых институтов, прежде всего, Всемирного Банка и Международного Валютного Фонда, кредитование инфраструктурных изменений российской экономики со стороны которых в 1990-х гг. осуществлялось при условии реформирования общественных отношений на путях рыночной либерализации цен под девизом "Рынок решает всё". При этом поддержание государствами-кредиторами, входящими в состав ВБ и МВФ, устойчивых в длительной перспективе темпов своего социально-экономического развития также основывалось на монетаристском тезисе о том, что рыночная система хозяйствования сама по себе в силу внутренних тенденций стремится к стабильности и саморегулированию. Роль государства в экономике была сведена к контролю над денежным обращением в сфере прироста денежной массы и инфляционных ожиданий. Любое другое государственное вмешательство в экономику стало рассматриваться как вносящее диспропорции в рыночные отношения в целом и экономическое управление в частности.
Падение военных режимов в середине 1970-х гг. в Греции, Португалии и Испании, а затем в начале 1980-х в Турции и Латинской Америке (Перу, Аргентине, Уругвае, Бразилии) сменилось распадом Варшавского Договора и появлением на постсоветском пространстве нескольких десятков государств, нуждающихся в средствах для структурной перестройки экономики и образа жизни. Это было время утверждения всей полноты монетаризма в экономическом управлении государств-кредиторов и, как следствие, их заёмщиков. Между тем монетаристская модель если и могла быть применена на постсоветском пространстве, то исключительно к странам Центральной и Восточной Европы, которые могут рассчитывать на помощь Евросоюза в случае финансового и экономического коллапса, саму возможность которого и призвана не допустить модель М. Фридмана. Американский учёный, однако, не предполагал, что последовательная реализация монетаристской денежно-кредитной политики приводит к "закредитованности" рынка, когда не нехватка денег выступает главной причиной возникновения депрессии, а как раз наоборот - постоянная денежная эмиссия является причиной переизбытка денежной ликвидности и, как следствие, многократно завышенной стоимости финансовых инструментов, обращающихся на мировом и национальных финансовых рынках, как в сегменте ценных бумаг и срочных контрактов, так и в сегментах валют и межбанковского кредита. С 2007-2008 гг. "кредитный пузырь" сдувается в реальном секторе экономики США и Евросоюза или лопается, как в странах, наиболее зависимых от кредита - Исландии, Венгрии, странах Балтики и Центральной Азии.
Основанная на постоянном росте потребления, монетаристская модель эксплуатирует властные технологии скрытого характера - технологии соблазнения и контроля, применение которых обозначает наступление постиндустриальной эпохи. Наёмный работник устраивается на работу не потому, что в отсутствии таковой ему нечего будет есть и негде будет жить, как это было в дисциплинарных обществах, принуждавших пролетариат продавать рабочую силу, но потому что соблазнён более высоким уровнем жизни. В погоне за дорогостоящим продуктом он берёт кредит и таким образом вынуждаем оплачивать его на протяжении достаточно длительного периода жизни. Принуждение сменяется контролем, язык аналогий между пространствами изоляции - цифровым языком ультраскоростных форм контроля в открытых пространствах. Как замечает Ж. Делёз, это хорошо видно на примере заработной платы: "завод представляет собой такой организм, который стремится поддерживать свои внутренние силы в точке равновесия как можно более высоким производством и как можно более низкой заработной платой; однако в обществах контроля корпорация заменяет собой завод, корпорация - это душа, это газ. Конечно, и на заводах была система поощрений и премий, но корпорации заходят гораздо дальше и навязывают постоянную модуляцию заработной платы, порождая состояние вечной метастабильности, которое приходит благодаря соревнованиям, конкурсам и крайне забавным коллоквиумам" [11]. Личное соперничество, противопоставляющее одного работника другому, это самый сильный импульс, используемый корпорациями для мотивации повышения производительности труда, который всё более основывается на росте знания и информатизации производства. На смену изолированных пространств школ и заводов приходят деформирующие сами себя, постоянно изменяющиеся пространства транснациональных корпораций и институтов непрерывного образования.
