– Скажите Владлен, (так звали коренастого офицера) вам не хотелось разбежаться и прыгнуть с балкона? Ведь я совершенно точно знаю, что когда человек счастлив, он не может разбиться. Он возьмет и полетит, – она распахнула руки. Ветер трепал ее густые русые локоны, темные влажные глаза горели от пламени свечи, тонкий профиль расплывался в ночной дымке. Она была настолько хороша, что офицер не сводил с нее страстного взгляда. – Ну, что же вы молчите, Владлен?

– Мадемуазель, к сожалению, мы не птицы. Но если вы прикажете, то ради вас я готов спрыгнуть даже с башни Адмиралтейства, – он схватил ее за руку и принялся с жадностью целовать ладони.

Людмила засмеялась, выдернула руку и убежала в шумный зал. Ее тут же подхватил за талию один из членов попечительского совета, худощавый и плешивый мужчина, лет пятидесяти, и бойко закружил в вальсе. Она плохо помнила, как прошла эта пьяная и счастливая ночь.

Домой Людмила вернулась лишь под утро. Мать не спала. Она накинула пуховый платок на сутулые плечи, подслеповатые глаза щурились от утреннего света. Людмила плюхнулась на мягкую перину. Мать выжидающе молчала.

– Ой, мамочка, как хорошо-то! Вы даже себе представить не можете, – она сладко потянулась.

– Как ты, в платье-то?

– Мама, все на меня так смотрели-смотрели. И я, честное слово, была лучше всех на балу. И даже дочка директрисы выглядела хуже меня. И вообще – она жутко худая. И у нее совсем нет бюста. Она подкладывает туда вату, – Людмила прыснула в кулачок.

– Кавалеры-то были?

– Ой, этого добра хватало.

– Стоящий был кто?

– Мамочка, мне за этот вечер три кавалера сделали предложение руки и сердца. Первого звали Владлен, второго Михаил, третьего Николай Петрович.

– И кто этот… Петрович?

– Ой, он какой-то чиновник. Директриса представляла его, как члена попечительского совета.

– Богат?

– А я почем знаю? Он лысый и противный. А вот Михаил ничего себе… У него такие усики…

– Дура, – беззлобно отмахнулась мать.

– Ну, чего вы, мама? Я же говорю: трое делали предложение. Ждите на днях сватов. А мы еще повыбираем-повыбираем…

Но выбирать Людочке не пришлось. Ни завтра, ни через неделю к ней никто свататься не пришел.

Людмила ходила сонная и немного расстроенная. Будущее пугало. Гимназия осталась позади, выветрилось и пьяное, сладостное похмелье выпускного бала. Что делать дальше, Людмила не знала.

Мать все также строчила на своей машинке и тяжко вздыхала. Людмила морщила лоб и листала скучную книжку. В доме все будто застыло.

– Кому мы, нищие-то, нужны? – мать перестала строчить и устало откинулась на стуле. – Они, поди, узнали, что ты бесприданница, вот и не пришли свататься.

– Кто?

– Да, кавалеры твои. Кто еще-то? Может, соседи еще напакостили. Порассказали, де, кто мы есть. Или тетка Маланья сурочила. Она же видала, как ты собиралась на бал. И так смотрела, так смотрела буркалами своими завидущими. Точно ведьма! Надо бы умыть тебя от сглаза, на воду нашептать…

– Ах, маменька, бросьте. Все эти кавалеры ничтожны. И даже Михаил этот, с усиками… похож на крысу. Ну его!

– Ничего, дочка, не горюй. «Выйти замуж – не напасть; как бы замужем-то не пропасть». Найдешь еще свое счастье. Где это видано, чтобы такая красавица, да в девках засиделась. Погоди, мы свое еще возьмем. А пока, я думаю, тебе надобно поступать на службу. Чего дома прохлаждаться, да бока отъедать? Походи на днях, поспрашивай: может, кому нужна горничная или нянька. А там, как бог даст, – мать ожесточенно застрочила на машинке.

– Ладно еще в горничные, маменька… Но в сиделки я не пойду. Не для того училась.

Людмила стала есть засахаренное варенье и думать, бог знает о чем.

Через два дня в воротах их дома раздался стук. На пороге стоял дворник из гимназии. Он передал от директрисы записку. Людмила взволнованно раскрыла ее:

– Что там? – спросила мать с тревогой.

– Маменька, директриса зачем-то приглашает меня к себе.

– Ну, так сходи.

На следующее утро Людмилочка встала раньше обычного. Она тщательно причесалась, заплела две косы и заколола их на затылке. Прошлась возле зеркала. Потом отчего-то передумала, распустила волосы и заплела одну косу. Она пощипала себя за щеки и облизала пухлые губы.

– Маменька, как вы думаете, что мне надеть? Может, васильковое платье или выпускное?

– Зачем выпускное-то? Не на бал же тебе идти. Раз для делового разговора, так надевай свое форменное платье и передник.

Людмила скорчила недовольную гримасу. Ей так не хотелось заново надевать надоевшее гимназическое платье. Но делать было нечего, наверное, мама была права.

– Ты поживее, давай! Каша стынет, – окликнула мать. – Сколько можно возле зеркала вертеться! Одевайся, завтракай и ступай к Марии Германовне.

Через час Людмила уже подходила к серому зданию гимназии. Она пришла чуть раньше назначенного времени. В здании стояла непривычная тишина – все девочки разъехались на летние вакации[3]. Дворник Архип проводил Людмилу в вестибюль и велел обождать. Когда часы пробили ровно двенадцать, сверху спустилась одна из пепиньерок и велела Людмилочке подняться.

Когда она подошла к дверям кабинета директрисы, то услышала приятный мужской баритон и смех Марии Германовны.

– Мария Германовна, голубушка, вы совершенно правы – воспитание и образование девиц сейчас настолько важно, что в любом умалении его роли я вижу проявление крайнего невежества и более того, подрыв предпосылок для расцвета Российского государства, его дальнейшего процветания, наконец.

– Ну?

– Да! Да! Вы знаете, я читал статьи Константина Дмитриевича[4]. И он утверждает, что «Воспитание призвано оказывать влияние на нравственность общества, возвышать дух над телом, выдвигать вперед духовные потребности». А что есть воспитание женщины? Это и есть – основа основ воспитания нравственной чистоты и непорочности.

– Анатолий Александрович, как жаль, что вы так редко бываете у нас в гимназии. Я хотела бы просить вас вести курс по педагогике.

– Ах, дорогая Мария Германовна, всенепременно буду рад ответить вам своим согласием, но чуть позже. Ибо, на моих отцовских плечах сейчас лежит воспитание трех собственных дочерей. И даже, как вам не покажется забавным, и собственной супруги.

– Даже так? – хохотнула директриса.

– Увы, – мужчина всегда должен быть пастырем в собственном доме. Даже если жена зрелая дама и сама мать, она все равно, как никто иной, нуждается в советах и опеке своего супруга. Опеке и постоянном контроле. В этом я вижу пока свою главную обязанность, как мужа, отца и главы семейства. Хотя, и в Губернской земской управе у меня достаточно обязанностей. Открытие сиротских приютов, училищ для бедноты, школ, заседания в попечительском совете. Хлопот много…

Людмила топталась возле неплотно закрытой двери в комнату директрисы и не решалась войти. Её окликнула пепиньерка:

– Мадемуазель Петрова, заходите же. Вас ждут.

Людмила решительно постучалась в дверь.

– Entrez[5], – прозвучало из-за двери.

– Bonjour, madame, – робко ответила девушка, переступив порог.

Сухопарая директриса Мария Германовна Ульбрихт, дочь потомственного ученого и педагога, которую все воспитанницы звали не иначе, как Maman, восседала за длинным столом, покрытым зеленым сукном. Кабинет директрисы был достаточно велик. Здесь стояли два шведских книжных шкафа, полных книгами и учебниками, этажерки с микроскопами, глобусом и старинной астролябией, которой директриса очень гордилась, ибо считала, что изготовил сей астрономический раритет сам Гуалтерус Арсениус. Почти все воспитанницы не разбирались в том, для чего предназначена сия астролябия. Но все точно знали, что директриса ей очень дорожит и не разрешает к ней прикасаться даже горничной во время уборки кабинета. Людмила лишь три раза за все время учебы бывала во «святая святых» ее учебного заведения – кабинете директрисы. И теперь с удовольствием и чуть отстраненно рассматривала все то, что таило в себе это сакральное для всех учениц место. Тем больше ее удивил тот факт, что наряду с очень важными учебными предметами, возле стены стоял кожаный диван, на котором лежало… несколько новеньких шляпных коробок, по виду очень дорогих, и пара красивых упаковок от модистки. О, Людмилочка знала этот дорогой модный салон, в котором покупались такие платья, о которых она даже не смела мечтать. Она знала этот салон по шуршащим ажурным пакетам, перевязанным розовыми бантами. Далее ее взгляд задержался на двух фарфоровых чашках с остатками чая и роскошной бонбоньерке, полной шоколадных конфет. Вся эта дамская легкомысленность никак не вязалась с образом всегда сдержанной и строгой Maman.