Как бы для большей силы впечатления, государыня с самым добрым видом обратилась к своим внукам, стоящим вдали в ожидании, пока их позовут:
– А-а, вы уже здесь, дети мои! Подойдите… Я и не заметила вас сразу. Я потом, граф Герц… Мы после докончим этот разговор, не правда ли, сэр? – холодно, но любезно обратилась она к двум дипломатам, вопреки их навыку обращенным в две безмолвные статуи.
Кивнув обоим в ответ на низкий поклон, она занялась обоими внуками, Александром и Константином, рослыми не по годам, из которых старшему было одиннадцать, а младшему шел десятый год. И ни слова, ни взгляда в сторону Храповицкого, который так и стоял ни жив ни мертв.
Только после обеда, когда все приглашенные разбились на кучки, разбредясь по разным углам столовой и соседних покоев, даже на террасе, Екатерина, весело шутившая и болтавшая во время обеда, подошла к своему смелому секретарю с чашкой кофе в руках.
– Вы здесь… Я должна вам сказать… Вы принуждаете меня заметить… – Она заговорила негромко, но голос звучал сильно, дрожал и прерывался от гнева, лицо снова покраснело, чашка ходуном заходила в руках. – Ваше превосходительство, вы слишком дерзки, что осмеливаетесь давать советы, каковых у вас не просят… Понимаете!
Чашка едва не упала на пол. Екатерина быстрым движением поставила ее на соседний стол и, кинув растерянному, уничтоженному человеку коротко и властно: «Можете идти к себе», отошла от него быстрыми шагами, не давая даже окружающим возможности уяснить себе, что произошло сейчас между преданным, старым слугой и императрицей.
Граф Сегюр, очень довольный своей удачей, разговаривал, присев за отдельным столом, с Александром Андреевичем Безбородко, с графом Завадовским и князем Воронцовым. Он знал, что эти три человека составляли ядро «сосиетета», как выражались при дворе, – особой партии, решившей подкопаться и окончательно свергнуть светлейшего князя Потемкина, как неудобного для них диктатора, преграждающего им и другим лицам пути во многих отношениях.
Тот же Потемкин, как узнал Сегюр, войдя в дружбу с представителем Англии, способствовал охлаждению Екатерины к версальскому двору и к самому посланнику, которого до тех пор царица удостаивала личной дружбой и вниманием.
Речь у собеседников шла о том, что отсутствующие всегда виноваты… Иными словами, намечался план, как лучше воспользоваться отъездом Потемкина в армию, посланную против турок, и в награду за победы, одержанные на полях битв, устроить ему домашнее поражение.
Сюда направилась от Храповицкого Екатерина.
– Не посетуйте, господа, если я похищаю у вас интересного собеседника. Но я тоже не прочь, что получше, тем попользоваться. Пройдемтесь, граф…
Улыбаясь и ласково кивая кое-кому из более близких, кто попадался на пути, обмениваясь незначительными фразами с восхищенным французом, медленно миновала Екатерина несколько покоев, и оба они очутились в длинной галерее, теперь, как и утром, озаренной волнами света. Сзади доносился шум голосов оставленной толпы придворных. Там бледный, с озабоченным видом фаворит граф Мамонов, как заходящее солнце, вел беседу с несколькими из более близких к нему людей. Здесь были австриец граф Кобенцель, обер-шталмейстер Лев Нарышкин, друг Пруссии, граф Андрей Петрович Шувалов, генерал Петр Александрович Соймонов, обер-прокурор Синода граф Мусин-Пушкин; они составляли одну из самых видных групп и в то же время словно старались не дать заметить чужой публике, что государыня далеко не с прежним вниманием и заботой относится к своему признанному избраннику графу Димитриеву-Мамонову.
Молодежь разбилась маленькими группами. Некоторые вышли на террасу слушать русских песенников, которые вошли в моду с начала Турецкой войны. Звуки залихватских песен, сменяемых заунывными старинными напевами, долетали и в галерею, где гуляла Екатерина с Сегюром, любуясь через раскрытые окна видом парка, оживленного посторонней разряженной публикой, обычной здесь по воскресным дням.
– Кто бы мог подумать, что мы в стране, которая ведет войну с двумя соседями, очень воинственными, получающими всякую поддержку от сильнейших европейских дворов, – сказал Сегюр, уловив довольный взор собеседницы, которым она окидывала парк и гуляющих в нем людей.
– Да, вы правы. Еще надо добавить, что одна неприятельская армия маневрирует в сорока верстах от столицы, что ее флот можно видеть с башен моих приморских дворцов, что… Впрочем, постойте. Я увлекла вас не для того, чтобы выслушивать ваши изящные похвалы и самой гордиться величием моей страны. Примите раньше благодарность от русской государыни за доверие, оказанное Екатерине Второй. Вы говорили с принцем? Он передал вам?
– Передал. Но не сказал ни слова, как я ни старался…
– Узнаю моего рыцаря без страха и упрека. Это он мне дал слово и потому вам ни слова! Ха-ха-ха… Я хотела сама иметь удовольствие поблагодарить вас и подтвердить, что мое расположение останется к вам неизменным… вопреки многим… и, надо сознаться, сильным искушениям, которым я подвергалась и подвергаюсь со всех сторон… Чтобы доказать это на деле, перехожу к делам, и весьма немаловажным, имейте в виду, мой милый шевалье… Прежде всего о том, что нам, мне особенно, ближе всего. О себе и о России.
– Я весь внимание, государыня…
– Как бы это вам сказать? По виду, с наружной стороны, они, англичанин и пруссак, в своих донесениях оба правы… Но они дураки. Война нам тяжела, войск не хватает. Начальники бездарны или вороваты. А то и никаких нет, хоть сама надевай генеральские штаны. Провиант подвозить трудно, да порой и нечего. Денег мало… Оброки тяжелы, народ стонет, ропщет порой. И не без серьезного основания. Теперь плохо. Грозит быть еще горше. Особливо если пруссаки выполнят угрозу, вцепятся с запада, впустят нам зубы в самое горло, как делает то швед на загривке, как турок хватает за далекий зад. О пасквилях и враках, кои против меня распускаются, даже и при версальском дворе, – о том не стану говорить. Ни помочь, ни помешать делу это не может. Царства это мало касается… Отвечать в том я буду истории, а не моим союзникам и врагам. Вот, значит, о делах… На первую Турецкую войну ушло у нас почти полсотни миллионов рублей. Теперь надо столько же, если не больше. Без денег нет войны. Без войны нет силы! А мы сильны, что бы там ни говорили. И будем еще сильнее. Да хотя бы вот почему…
– Доказательств не надо, государыня. Я их слышу. Я их вижу перед собой. Самое главное, по крайней мере…
– Я говорю сейчас серьезно, Сегюр. Они не знают моей земли, не знают моего народа… его веры в свои силы, веры в меня, в каждого, кто займет мое место, кто будет по доброй совести исполнять свою обязанность, честно станет править свое ремесло. И великому народу в обширном краю не страшны никакие жертвы. Мы решили брать по пять рекрутов с тысячи. И рекруты есть. Мы можем их взять и десять с тысячи. Они явятся под знамена. Что бы сказали у вас на такую вербовку?
– Долой правительство и к черту короля!
– Вот то-то и есть… Нет денег – я выпускаю ассигнации и получаю за них все, что мне надо. Если захочу просто писать свое имя на кусочках кожи, на холсте – и за них мне принесут всего… Никакие жертвы не страшны, не тяжелы моему народу, пока он верит, что это для его блага, для блага земли. А они, эти честные, наивные дети мои, они верят этому…
– И не обманутся, государыня.
– Бог ведает, дающий успех и посылающий горе государям, народам и каждому нищему на земле. Я не ханжа… Но есть нечто, во что я глубоко верю. Вот вам первая моя сила. Вторая – то…
– …что вы сознаете ее и этим заражаете и окружающих, и целый мир, государыня.
– Пожалуй, и так, Сегюр. Это умно… очень умно. Такую заразу я рада всегда распространять. А вот та, которую несет бурей от вашей стороны, от Парижа особливо… такая мне очень не по душе… В ней кроется опасность и для моего трона. Как в Святой книге: народ мой счастлив, пока не познал добра и зла… Придет пора, он сможет все знать, на все дерзать. Но пока далеко к тому не время. Я много думала о том, что творится у вас, Сегюр, на родине. Там очень плохо, Сегюр. Это мне особенно неприятно и за вашу королеву, и за короля, и за меня самое. Теперь-то помощь Франции была бы мне нужна… Скажите, как думаете, поможет ли мне ваш двор войсками и другим, если этот мальчишка, король прусский, как обещал Швеции и полякам, объявит нам войну?
