Потом Беннет задержала дыхание на какие-то секунды, сильно зажмурившись, а затем выдохнула. Когда девушка открыла глаза, она увидела перед собой знакомого человека, который, если честно, извел ее сильнее проблем с колледжем и выходок взбалмошной подруги.

— Я же сказал, чтобы ты не появлялась в моих клубах.

Девушка выше подняла подбородок и сжала зубы. Позади Клауса коршунами в Бонни как в дичь вглядывались его телохранители. Бонни знала жестокость этих людей.

— Я заразная. И терять мне больше нечего.

Она ухмыльнулась. Она устала бояться, устала от того, что ее бьют, унижают и ни во что не ставят. Хотят разобраться — так пусть получат сдачу сполна. Заразит их Бонни в два счета, пусть и потом будет оставшиеся месяцы подыхать в тюремной клетке. Отчаянные люди — они опасные, потому что им больше ничего терять. Потому что они уже в глубинах той бездны, в которую ты только начинаешь вглядываться. Потому что прыгнуть вниз, может, и страшно, но когда ты это уже сделал — ты не боишься идти до конца.

До самых финальных аккордов.

Клауса, кажется, это забавляло. Загонять мышей в мышеловки ему, по-видимому, доставляло особое удовольствие.

— Мне тоже, — он пожал плечами, опираясь о барную стойку и жестом приказывая своим людям уйти, но оставаться на достаточно близком расстоянии. — Ты все еще наивно веришь в то, что молния не бьет в одно и то же место дважды?

Ухмылка с лица девушки исчезла. Она прищурилась, а потом медленно подошла к Клаусу, внимательно вглядываясь в его глаза. Кажется, он еще не очень отошел от своего прошлого приключения, но блеск жестокости в его взгляде были ярче прежнего. И Беннет вдруг поняла, что несмотря на все свое отвращение, она похожа с ним сильнее, чем с кем-либо еще. У них разный достаток, но оба имеют одну и ту же черту: чем сильнее их бьешь, тем сильнее они становятся. Что-то вроде закона сохранения энергии.

— Я верю, что даже если и бьет, то не убивает, — она была легко одета, собственно, как и всегда. Это платьице уже не так шикарно смотрелось как в тот раз. Исхудавшая и измученная Беннет стала походить на больную анорексией. Использованная и опороченная, она напоминая одну из девочек-наркоманок из какого-нибудь дешевого фильма в стиле нуар.

— Мертвого не убить, — произнесла она, — а я ведь — я ведь дохлая облезшая и на хрен никому не нужная туберкулезница. Я — красочное воплощение «живого трупа», поэтому если хочешь отмудохать меня за то, что я нарушила твое правило, давай закончим с этим побыстрее — надоело трястись в ожидании.

Но она не тряслась. Она больше не боялась, больше не брезговала крови и боли. Она больше не сопротивлялась — просто плыла по течению, поддаваясь всем капризам безумной стихии, становясь ее послушницей. Рабыней, если хотите. Сабмиссивом, если вам недостаточно.

— Ты — глупая, — Клаус обратился к бармену, заказав бокал виски и попросив выбросить бокал Бонни в мусорку. Бонни перестала брезговать жизнью. Но жизнь стала брезговать Бонни. Все в мире подчинено ведь балансу. — Ты вот воюешь за свой феминизм, воюешь, все кричишь, доказать кому-то что-то пытаешься… Только, милая Бонни, ты не учла одно правило: мужики не станут уважать тебя, пока ты сама не станешь себя уважать. Понимаешь меня?

Он получил свой дрянной виски. В это время играла какой-то чарующая композиция, и голос исполнительницы отдаленно напоминал голос самой Бонни — грубоватый, тягучий, с хрипотцой. В такие переливы тембра хочется вслушиваться…

Но не более.

Бонни закинула голову, чему-то улыбаясь (сломанная улыбка, уродливая, неживая), потом вновь взглянула на своего — врага? — собеседника.

— А я и не уважаю себя. Я же клеймованная, — она отошла от барной стойки, прижимая руки к груди и не переставая при этом улыбаться, — клеймованная и грязная. Таких не за что уважать. Такие продаются по дешевке!

— Даже самую низкопробную дешевку можно загнать за высокую цену, — он ответил мгновенно, даже особо не размышляя на эту тему. Скорее, рефлекторно, нежели сознательно.

А вот Бонни ответила вполне сознательно — она влепила этому ублюдку мощную пощечину, может, и не восстановив справедливость, но хоть немного отплатив за себя. В сознании молнией пронеслась лишь одна мысль — избить Ребекку. Кулаки так и жаждали вновь разбиться в кровь. Жажда была сравнима разве что с желанием сделать вдох, когда на твое горло накидывают петлю.

Телохранители ринулись, но Клаус вновь подал знак, и те в недоумении остановились в метре от девушки. Бонни из-подо лба смотрела на Майклсона, действительно, наивно полагая, что молния не бьет в одно и то же место… теперь уж трижды.

Бьет. Закон подлости нарушает другие правила.

Клаус сделал шаг навстречу девушки. Они смотрели друг на друга как заклятые враги, как обезумевшие хищники, которые должны убить друг друга, чтобы не сдохнуть от голода. Они смотрели друг на друга как будто это могло объяснить им их импульсивность.

— Еще! — он сделал вдох, потом крикнул: - Еще, Бонни!

Она замахнулась, но кулак Клаус перехватил. Атака была отражена, и вновь промелькнула мысль, что, возможно, это импульсивность — последняя роскошь, которую Бонни себе может позволить. Теперь Майклсон точно не остановится.

Она издала какой-то полурык, замахнулась вновь, но Клаус опять оказался ловчее: он заломил руки девушки за спиной, подчинив ее одним движением и в очередной раз унизив. Что ж, не привыкать. Что ж, сама напросилась.

Только сердце все еще ноет от осознания несправедливости.

— А знаешь, что я думаю? — он шипел ей над самым ухом сквозь зубы. Бонни была напряжена, но физическое недомогание и слабость не позволяли вырваться. — Ты действительно клеймованная и безобразная, — его хватка усилилась. Беннет показалось, что хрустнула кость. Во всяком случае, боль стала сильнее, и девушка вскрикнула. Майклсон выдержал паузу, а потом закончил: — Однако ты будешь дешевой до тех пор, пока будешь себя считать таковой. Мне тошно смотреть на тебя! Ты ненавидишь меня, ненавидишь мою сестру. Но если ты хочешь отомстить мне за все, что с тобой случилось из-за нашей ебнутой семейки, заставь меня ненавидеть тебя. Не презирать, а ненавидеть.

Он развернул ее резко к себе, ловко перехватывая снова запястья и сжимая их сильнее прежнего. Бонни попыталась вырваться, и вновь это попытки увенчалась провалом.

«Ты теперь не просто в ловушке, — захохотал внутренний голос. Тот, который всегда объявлялся не во время. — Ты в капкане». И единственный способ освободиться — ампутировать конечность. Ампутировать душу. Или свое прошлое. Или свое настоящее, а потом бежать и бежать, истекая кровью, сожалением и человечностью. Бежать и бежать, пока усталость не свалит с ног.

Или пока кто-то не спасет.

— Если тебе нечего терять, это не значит, что надо пускаться во все тяжкие, — он не был настроен благородно — во взгляде таких как он никогда не было благородства. Только расчет. Только холодный и бесчувственный расчет. Потому что со сломанными людьми Майклсон уже наобщался, а вот с равными себе в той или иной степени — еще нет. — Это означает, что пора становиться еще сильнее.

— Да что ты знаешь об этом? — дышала девушка ровно, отчеканивая каждое слово, вкладывая в него все свои эмоции. Ее сжатые кулаки, ее безумный взгляд, стальное тело и безобразный внешний вид навевали ореол таинственности. Хищности. И эту хищность просто надо было пробудить. Она, в контаминации с отчаянием, породит совершенно иную Бонни. Бонни с раскованной душой, с кошачьими повадками. Бонни, для которой прошлое — просто прошлое, а не клеймо. Бонни, для которой боль — возможность дать сдачи, а не способ почувствовать себя живой.

Такая Бонни была бы привлекательнее той, что есть сейчас.

— Что ты знаешь?! — она закричала во все горло, и это состояние позволило Беннет выдернуть руки и оттолкнуть Майклсона. Бежать девушка не собиралась — набегалась уже. Она вглядывалась в глубину взгляда Клауса, ожидая ответ на свои вопрос.

Ответ был получен. Клаус кивнул, медленно повернулся к девушке спиной и, схватив край футболки, стянул ее с себя. Музыка будто попала в вакуумное пространство. Огни стали более блеклыми, движения — более плавными. Все пространство потеряло четкость, став расплывчатым. И сердце отчего-то стало медленно и как бы нехотя биться.