— Никто меня не лишит гражданства, Бонни. И даже если я туда поеду, я смогу вернуться, у нас ведь демократия…

— Это измена родине, — шепчет она, силясь не закричать во все горло, силясь снова не оттолкнуть, не накричать, не бросить что-нибудь. Исступление мечется в запертом теле, не в состоянии найти отток, оно разрастается. — Если будут военные действия…

— Ничего не будет, — тихо отвечает он, прижимая девушку к себе. Он не любит Бонни как женщину. Он не полюбит ее как женщину никогда. Но он любит ее как друга, как сестру, как ребенка. И он всем сердцем желал оберегать ее, ухаживать за ней. Если бы он только мог! — Никаких войн и лишений гражданства. Это слишком фантастично для моей жизни.

— А для моей — вполне реально, — прохрипела девушка, закрывая глаза и отдаваясь в плен объятий мужчины, которого она вряд ли когда-нибудь забудет. — Прекрати уже гнаться за ощущениями, Локвуд, — она не сдержала слез. Снова. Бонни сломлена. Плакать в ее положении — вполне обычное действие, вполне предсказуемое. Исступление начинало выходить из берегов. — Прекрати совершать безрассудные поступки!

Последнее процедила сквозь зубы. Хотела вырваться, чтобы снова то ли подраться, то ли ринуться в пропасть чувств, но Локвуд лишь сильнее прижал ее к себе. Он не позволит ей больше калечить себя, ведь с некоторыми эмоциями, правилами и правдами нужно смиряться. Это негласное правило просто надо освоить.

— Не утрируй, Бонни, не утрируй, — сжимает ее сильнее, не позволяя той раненной птицей вырваться на свободу. Не позволяя ей снова вымотать себя.

Она замирает. Ее тело напряжено настолько сильно, что разжать кулаки или локтевые суставы кажется невозможным.

— Я люблю тебя, — на выдохе три самых пошлых слова застревают осколками в глотке. Бонни все еще не шевелится. Окаменела, если хотите.

— Я знаю, — без насмешки и цинизма. — Знаю…

А потом она выдыхает и расслабляется, становясь податливой, нежной и вновь хрупкой. Они не спешат расстаться друг с другом. Они не спешат избавиться друг от друга.

Но перед смертью не надышишься — еще одно негласное правило. И его тоже им предстоит освоить.

2.

Психологи утверждают, что чувства могут существовать вне времени и пространства. Одно из немногих действенных правил. Одно из самых жестоких правил. Закон подлости, если хотите. Интересно вот что: кто эти законы прописывает? Или это просто объективная составляющая жизни человека? Ну, такая же как закон всемирного тяготения, например? И если это так, почему так тяжело с этим смириться?

Почему так тяжело дышать? С каждым вдохом Некто пронзал сердце словно спицами. С каждым выдохом Некто спицы вынимал, растягивая процесс, замедляя его, а потом вонзал вновь. Дети верят в то, что испытывая нечто не слишком приятное, наш вечный мотор усиливает свой темп. Дети не знают, что в подобных ситуациях спицы-то врезаются медленно, замедляя удары, замедляя секунды и дыхание…

Да пускай дети верят в это. Растолковать им обратное бесполезно. Точно так же бесполезно, как бесполезно было объяснять Елене, что вся мудрость книг применима только для описания конкретного контекста. Что в жизни эти афоризмы нужны лишь для украшения своей речи, а не для улучшения жизни.

Учимся мы ведь только на своих ошибках. Еще один закон. Еще одна аксиома. Просто так, для повторения.

Девушка прижалась к спинке стула. В ее взгляде было стекло. Стекло покрывалось сеткой маленьких трещин. Скоро оно лопнет. Осколки упадут к ногам грешницы. Дым развеется. И не останется ничего, кроме пустоты.

Позвоночник прямой. Осанка отнюдь не признак красоты, а лишь как проявление напряжения. Дыхание замедленное. Руки холодные. Мысли сумбурные.

Девушка медленно опустила ладони на колени, все еще не сводя глаз с отца. Она тысячу раз думала, что когда встретит его, то не будет чувствовать что-либо. Думала, что перегорело, остыло, прошло.

Не перегорело. Не остыло. Не прошло.

Она думала, что когда встретит его, то не сможет смотреть на него. Смогла. Более того, в данный момент она не может больше смотреть на кого-то еще.

Она думала, что когда встретит его, то выскажет все те красивые фразы, которые продумывала в течение этих трех лет.

Не высказала. Фразы раскрошились, расщепились на атомы.

Грейсон протянул дочери ключи. Он придвинул их к ней. Бесшумно практически.

Елена медленно опустила взгляд. В стекле трещин становилось еще больше и больше. Как на льду. Одна сетка, за ней — другая, потом — третья. Будто изнутри что-то выдавливало это стекло.

— Теперь это твоя машина, Елена. Тебе сейчас она нужна.

Девушка быстро посмотрела на мужчину. На ее губах появилась ухмылка, потом исчезла. Тело по-прежнему было напряжено и практически обездвижено. Елена напоминала обнаженный нерв. Напоминала бомбу, которая вот-вот должна взорваться, но все еще не взрывалась. Она напоминала легковоспламеняющееся вещество.

Елена ощутила, что спицы сменились на ножи. Меткие царапины, глубиной на несколько метров, напоминали взмахи саблей каких-нибудь самураев. Блеск лезвия, тихий шум и красная полоска крови.

Практически безболезненно.

— Какого она цвета? — тихо произнесла Гилберт, все еще не двигаясь. Ее внутренний мир тоже покрывался сеткой царапин.

— Белого.

— Не люблю белый цвет, — категорично ответила дочь, нисколько не растерявшись, нисколько не выбившись из колеи. Она была похожа на Бонни. Она тоже умела молча, стиснув зубы, сносить любой удар. Даже такой внезапный. — Я люблю красный. Как мама.

— Мы можем перекрасить, — он замялся. Ожидал не такой встречи. Ожидал не такого приветствия. Ожидал, наверное, что у него будет шанс объяснить свою лживую правду, запудрить в очередной раз мозг, представить ситуацию в совершенно ином свете. Но в ответ Елена либо молчала, либо говорила: «Мне все равно», либо произносила еще какие-то односложные сухие слова.

— Не люблю перекрашенные машины. Люблю новые. Как мама.

Ее сюда завлекла Дженна. Сказала, что она хочет посидеть в кафе со своей племянницей. Поужинать, пообщаться. Елена обрадовалась, согласилась конечно же. В кафе они обе случайно наткнулись на Грейсона. Гилберт даже не стала устраивать истерик, нисколько не отчаялась, когда Соммерс оставила отца и дочь для разговора, не заметила, что ей больно, что это очередное предательство. Мальвина росто сжала кулаки и смолчала.

— Хорошо. Давай поменяем.

Стекло совсем-совсем хрупкое. Нужно буквально одно прикосновение (или слово), чтобы оно разрушилось окончательно.

Удары клинками по сердцу становятся более частыми. Дыхание все такое же ровное.

— Ты снова хочешь купить мою любовь, да? — Дьявол разрезает ее губы в безумной и циничной улыбке. — Снова платишь мне?

Подобные встречи должны были быть отмечены каким-то знамением, предчувствием или приметой. Ведь так пишут в книгах. Показывают в фильмах. Но в это утро знамений не было. Птицы не бились в окна. Одежда не была надета наизнанку. Цыганки, старухи-прорицательницы не встречались. Небо не было затянуто тучами.

Видимо, судьба решила порезвиться. Она хохотала, просто заливалась смехом. Елена слышала ее голос. Она чувствовала, как монстры ее души уже проснулись. Их сдерживают цепи скованности и сдержанности, но их яд уже просачивается наружу, заражает их хозяйку…

— Ты сама виновата в том, что произошло, Елена. Ты ведь знаешь.

Стекло лопнуло. Дым стал развеиваться. Постепенное опустошение. Подобное чувствует космонавт, оказавшийся в безвоздушном пространстве с продырявленным баллоном.

Елена бы рада что-то объяснить, доказать. Но она устала. Устала гнаться за призраками. Устала пробовать схватить их.

Демоны внутри сорвались. Цепи лязгнули. Пасти заклацали. Свирепость получила свободу. Крылья выросли за спиной. Дети-то думают, что они только у ангелов вырастают, что только в моменты счастья. Ну, еще один параграф для изучения в будущем.

Елена его начала учить сейчас.

— Мне мало машины, — произнесла она. — Цена за мои чувства повысилась.