Вокруг все медленно останавливаются, приготавливая камеры на своих сотовых телефонах! Приготавливаясь к шоу, оно ведь, мать вашу, должно продолжаться! Оно ведь всегда продолжается.

Елена стиснула руки девушки, приблизила Бонни к себе.

— Я больше не хочу этих местоимений, Бонни! Убирайся вон! Убирайся! Убирайся!!

Оттолкнула, что было силы. Беннет отшвырнуло с особой силой, и девушка, не сумев сохранить равновесие, упала на пол. Вокруг послышались стоны и тихие возгласы. Девушка испытала дежа вю. Ее швыряли уже не первый раз. Не первый раз в пропасть толкал близкий и дорогой человек. Не в первый раз прилюдно. Не в первый раз делали это бесчеловечно, без шанса на помилование.

В первый раз это сделала Елена. В ее взгляде был дым. А в ее повадках — кошачьи уловки. И оскал на ее лице уже слабо походил на улыбку. Ужас ситуации стал обволакивать плечи: Гилберт, эта девочка, теряющаяся в выдуманных мирах, она никогда не простит. Она не умеет прощать. Она потеряна навсегда.

И казалось бы, что тут такого? Ссора, разрыв, унижение — стандартно, уже пройдено тысячу раз. Зачем бегать за призраками? Зачем пытаться нагнать линию горизонта? Или верить в то, что мираж — не иллюзия?

Потому что любви не осталось. Потому что единственный человек, который был по-настоящему дорог, сейчас толкнул тебя на пол на глазах у всех. Потому что этот самый человек никогда и ни за что тебя не простит. Потому что ты обобрала у этого человека самое важное: первого мужчину в самый трудный период жизни.

Дружба трещала по швам. Теперь она порвалась на куски.

— Черт! Черт! Черт!

Елена убежала. Наверное, она впервые сбежала с пар.

Бонни села, зарываясь руками в волосы, пытаясь расфасовать мысли и собраться с силами, чтобы встать, сделать безразличный вид и пойти на пары. Не получалось. Бонни тоже осознавала, что она только что потеряла последнее, наверное, самое важное в ее жизни. Она потеряла подругу. Подругу, которая никогда не требовала чего-то большего, которая никогда не стала бы заглядывать на ее парней или завидовать брендовым шмоткам. Подругу, которая была бы рядом всегда, если бы Бонни доверилась ей с самого начала.

Девушка медленно поднялась. Ей было плевать на тех, кто на нее смотрит. Беннет медленно подняла сумку, медленно пошла по коридору, пытаясь сдержать слезы.

Не смогла.

И обе пострадали от жесткости отцов, обе потеряли матерей, обе не были никем любимы, обе совершили свои ошибки из-за своей же недоговоренности, и обе не желали признавать очевидных фактов. Все, что им оставалось — лишь быть свирепыми, безжалостными, бесчеловечными и стервозными. Душевные раскаяния, мучения и терзания дешевели. Незнание не освобождает от ответственности. Суд объективен ко всем подсудимым.

2.

— Бонни! Бонни!

Староста группы летела с последнего ряда, спотыкаясь и спеша скорее к прибывшей в аудиторию однокурснице. Беннет даже не реагировала больше на свое имя: ей хотелось забыться где-нибудь в баре с бутылкой виски и каким-нибудь хорошим парнем. Согреться в объятиях Локвуда было бы неплохой идеей, если бы не Елена с ее разбитым сердцем и извечной идиотской мыслью, что ее хочет поиметь, а потом кинуть весь мир.

Старосту звали Лили. Неплохая девушка, общительная и симпатичная. Открытая. Таких любят. Таких не бросают.

— Тебя вызывают в деканат, — произнесла Лили, как только подошла к Беннет. Жадный взгляд этой девушки не оставлял в покое помятый вид Бонни, достающей из сумку пачку сигарет. — Сказали, что срочно.

— И кто сказал? — безучастно и равнодушно. Удивительно, что голос по-прежнему спокойный и тихий. Наверное, просто болевой шок. Наверное, просто состояние аффекта.

— Сказали твои родители и куратор нашей группы, — Лили внимательно разглядывала Бонни, эту девочку с ароматами никотина и вечно стесанными кулаками.

— Мои родители тут? — даже удивление сымитировать не получилось. Да и зачем теперь врать-то? Вся правда сказана. Все поступки сделаны. Остается лишь один выход: танцевать под музыку, усиливающую свой темп. — Ладно, — пожала плечами, засунула сигареты обратно в сумку. — Деканат так деканат…

Она взяла сумку и так же устало поплелась обратно.

Бонни напоминала избитую и ободранную кошку. Напоминала выброшенную на берег русалку: умирающую, подыхающую, но все еще притягательную и для обычных обывателей неизведанную.

Она уверенной походкой шла вперед, и во взгляде Бонни была сталь. В душе, правда, осталась лишь пустота, но кто эту пустоту видит? Кому она нужна? Людям нужна лишь коротенькая юбочка, оголяющая твои ноги. Или длинные волосы, крашенные в черный цвет, например. Или взгляд, в котором можно прочесть готовность к любому действию. А пустота и даром никому не сдалась.

Поэтому Бонни все равно осталась эффектной. Ее непокорность, ее отчаянность и использованность привлекали внимание остальных. Больно только Беннет, что она привлекает чужих людей. Что близкие теряются где-то в серости будней, не находя в себе сил выслушать и понять сломанную куклу. Куклу с прокуренными легкими.

Девушка вновь ощутила слабость в ногах, вновь ощутила головную боль, но в деканат вошла с высоко поднятым подбородком и все тем же взглядом, испепеляющим все и всех вокруг.

Ты украла этот взгляд, Бонни. Он не твой… У кого ты его украла?

— Вызывали? — ее хриплый и прокуренный голос сразу привлек к себе внимание общественности. В деканате сидели родители, как раз напротив стола куратора. Родители развернулись на голос дочери. Во взгляде матери были беспокойство и тревоги. Во взгляде отца… В прочем, Бонни не смотрела в его глаза.

— Бонни, присядь, пожалуйста, нам надо поговорить, — вежливо сказала куратор, указывая на третий стул, располагающийся меж стульями родителей Беннет. Бонни насиделась на полу в коридоре, но об этом лучше не говорить. Девушка отодвинула предмет мебели, вальяжно усевшись и устремив взгляд в пустоту. Ее не волновал визит ее родителей. Ее не волновал вызов в деканат. Боль от ссоры с Еленой снова стала обостряться. Она напоминала хищного зверя: сначала рычала, потом вылезала из темноты, обнажая клыки, а потом демонстрировала полные злобы глаза. От этого зрелища становилось жутко. Бонни хотела закричать или заплакать — не важно, лишь бы хоть что-нибудь сделать, чтобы выплюнуть все отрицательные эмоции.

— Ты понимаешь, почему я вызвала твоих родителей?

Беннет быстро взглянула на куратора, миссис Браун, прикусила нижнюю губу и медленно подняла голову выше.

— Я болела, если вы о пропусках, — плавные звуки, их звучание нарушается лишь хрипотой голоса: все из-за сигарет. И из-за вечных криков.

— Ты пропустила ведь не только эту неделю. Ты уходила с пар до этого. Часто пропускаешь семинары, не сдаешь конспекты… Твоя успеваемость — худшая успеваемость во всей нашей группе! — сочувственно и заискивающе напевала миссис Браун. Бонни выдавила из себя что-то наподобие улыбки.

— Как ты можешь это объяснить?! — властно произнес отец. Он внимательно смотрел на дочь, и в его взгляде была такая же нерушимая уверенность в своей правоте, как и больше пяти лет назад. Раньше Бани боялась посмотреть ему в глаза, а теперь вот глядела и понимала: ничего она к отцу не чувствует. Ни любви, ни ненависти, ни презрения. Перегорело, наверное, просто.

— У меня проблемы были, — ответила она после некоторого молчания, снова устремляясь сквозь поток вселенной.

— Что за проблемы? — сникшим голосом промолвила мать. Беннет теперь глядела на эту женщину, ощущая лишь едва уловимое разочарование. Обычно, по законам ебанных жанров, мать должна быть за дочь, должна поддерживать ее во всем.

Ну, как Долорес Клэйборн, к примеру.

— Я увела парня у своей лучшей подруги, — презрительно, но совершенно спокойно промолвила Беннет, взглядом, уничтожая смелость и дерзость матери. Вернее, жалкие попытки на смелость и дерзость. — Она только что об этом узнала. Она сказала, что ненавидит меня.

Бонни убрала едкую ухмылку со своего лица и потом отрезала: