Что касается наиболее вероятного пока прообраза (волокг-), по звуковой материи и семантике более всего годного, чтобы являться звуковым и смысловым источником слова Волга, то не составляет проблемы найти что-то похожее в разных языках и эпохах.
Собственно, с такой сводки начинает компаративистика. Чтобы не претендовать на открытие велосипеда, приведу выдержки из Викисловаря (который можно считать расширением Фасмера).
Волок. «Происходит от общеслав. формы *velkti «тащить», «волочь» с перегласовкой е/о. Буквально – «место, где (или предмет, который) надо волочить, тащить» (ср. рус. волок, болг. влак «рыболовная сеть», сербохорв. влак «невод», словенск. vlâk, ch. vlak, польск. w+ok «невод, бредень», в. – луж. w+oka «шлейф; полоз, башмак плуга, невод»). Ср. суф. производное от волок – волокуша. См. влечь. Родственно лит. ãpvalkas «одежда; голенища сапог», лит. ùžvalkas «постельное покрывало», латышск. valks «спуск воды; сквозняк», латышск. uzvalks «верхнее платье», латышск. valka «сквозняк», греч. ολκός «борозда», лат. sulcus «борозда».
Волочить. «Происходит от праслав. *volčiti, от кот. в числе прочего произошли: ст. – слав. влачж, влачити (др.-греч. έλκειν), русск. волочь, волочить, укр. волочити, белор. валачы, валачыць, болг. влача, сербохорв. влачити, влачим, словенск. vláčiti, чешск. vláčit, словацк. vláčiť, польск. włóczyć, в. – луж. włočić, н. – луж. włocyś. Праслав. *volčiti связано чередованием с *velkç (волоку). Родственно лит. velkù, vi lkti «тащить», латышск. vęlku, vìlkt – то же, авест. varǝk- «тащить», frāvarčaiti «утаскивать», греч. ἕλκω «тащу», лат. sulcus «борозда», sulcō, -āre «пахать», алб. helk', hek' «тяну, срываю» из *solkeiō. Сюда же греч. αὖλαξ «борозда», εύλάκα «плуг».
Это узаконенное родство звучания и значения разных слов разных языков из самых разных эпох столь наглядно, что можно ожидать, что момент возникновения слова Волга из какого-то диффузного по произношению и смыслу *wolъɣa относится к очень древней и странной эпохе, когда все эти языки и впрямь были одним – праязыком, что ли?
Но не стоит спешить. Эти созвучия с почти одним смыслом специально подобраны. Компаративисты исходят из аксиомы: всё, что в разных языках ПРАВИЛЬНО тождественно по форме и ОЧЕВИДНО подобно по мотивации смысла, то указывает на генетическое родство языков – на одну усреднённую форму и один обобщённый смысл реконструируемого праязыка. Кто и что определяет правила тождественности и очевидность мотивации? Сами ученые: по своим переводческим предпочтениям, со своей точки видения и даже на свой вкус. А разве нельзя допустить другие предпочтения, точки зрения и вкусы? По компаративным взглядам это уже более двухсот лет строго, юридически запрещено. Даже когда сами компаративисты пытаются, вроде В. Махека, построить систематику нерегулярных соответствий, замечая какую-то непрямую правильность форм и игнорируя сходства лексической семантики. На самом деле это подбор статистики фонетических и морфологических аналогий. Та же компаративистика, но неосторожная.
Из других подходов можно для начала предположить исключительно внутри одного русского языка онимизацию апеллятива во́лока (в контексте волога-еда) с редукцией и выпадением гласного звука и последующим озвончением согласного. По форме эта схема стихийной трансформации вполне соответствует распространенной компаративной идее об образовании слов способом «поколенческих ошибок» (от младограмматиков до С.А. Старостина). Но возникает проблема со смыслами. Это значит сразу предположить волоки на реке с момента её освоения (заселения, творения?). А учитывая, по примеру Тюняева, разветвлённую корневую парадигму на «волок/г/ж», вообще нужно предположить сразу всё, чудесно появившееся с начала времён. Очевидно, такой ход мысли ведёт на очень скользкий путь, исключаемый прежде всего не лингвистикой.
Но суть дела в том, что такой случайной онимизации внутри одного языка в принципе не может быть. Автоматическое нормирование не позволит. Не могут одни и те же носители языка говорить слово правильно, тут же говорить его с ошибкой, считая две формы одним словом, а завтра наряду с первым словом употреблять его искажение как новое слово и не помнить, что это на самом деле одно слово. Может быть, как минимум, сознательное употребление похожих форм в разных смыслах (т. е. разумное создание нового слова) с последующим закреплением смыслоразличительных моментов на письме. В живой речи принимать исходное слово и его трансформацию за два разных слова могут только носители другого языка, не владеющие нормами, которые слышат со стороны и толком не понимают слов чужого (авторитетного!) языка, но пользуются ими. Рано или поздно, при неизменности предметных коннотаций, они стилистически предпочитают одну форму, а при изменении предметности полностью переосмысляют. И лишь потом по этому местному употреблению, закрепившему в двух формах разные предметные коннотации, трансформация (вместе с новой авторитетной предметностью) может вернуться в исходный язык как новое слово (заимствоваться вместе с предметом). Тут нужно представить ситуацию тесного контакта двух разных языков и диффузное, неустоявшееся соседское употребление слов, которое преодолевается в каждом становящемся языке по-разному, что и является образованием слов, по Марру, из одного «праязыкового состояния» (не из праязыка! Такового просто не может быть!). Это объясняет и соответствия-расхождения форм, близость и разницу значений и все наличные несходства. Проблема образования слова Волга автоматически становится межъязыковой проблемой, правильно поставленной.
Чтобы обнаружить происхождение слов, необходимо сравнивать все созвучные, а не только отобранные слова разных языков. Сразу же определяется и методологическая проблема: как сравнивать, на каком основании. Традиционная компаративистика сравнивает по так называемым «праязыковым реконструктам», усреднённым моделям коррелирующих слов разных языков. Марровская компаративистика – по отборным первоматрицам (типологическим формам, которые считаются древнейшими диффузными первословами: сал, бер, йон и рош). Оба способа опираются на теоретико-нормативные предустановления, пусть и разные, которые заранее, до опыта сравнения предписывают модель образования слов и вообще – модель развития языков. Нужно действовать безустановочно, исходя из самих элементарных фактов.
Стоит только заглянуть в словарь любого языка и проверить звуковую материю на [волак, валок, волаг] и т. п., т. е. найти звуковые, не письменные (!) сходства, как обнаружишь уйму похожих и с виду не родственных слов, не имеющих также явного родства значений, но, несомненно, как-то перекликающихся по смыслу.
Я приводил уже ряд балтских слов, которые хоть и не всегда коррелируют «родственно», по правилам звуковых переходов с русским, но вполне очевидна их сопричастность с русскими словами. Повторю и добавлю кое-чего только из литовского (для концентрации), модифицируя русские формы для опознания мотиваций. Valka лужа-во́луга (волока), valkės волокуша-во́лкушь, valkius катаракта-(по)волоки(ость), valkata бродяга-волокат, vilgšnas влажный-волгшний, vìlgyti мочить-во́лкать, válgyti есть-во-алкать, valgis еда-въелога (волога), valgus прожорливый-въелгой, valgykla столовая-въелги-кла(дь), valgovas едок-въелговый-вольговый, pavilga приправа-по-въелока, pavilgas примочка (по-волочка), vilkas волк-влекий-в(е)ликий, vilkti волочить-влекти, vilkėti носить (одежду) – ва́лкать, т. е. изнашивать, velenas вал-валун, volas вал, насыпь, каток (ска́ток с-вала), valas кромка; ле́ска (явные омонимы: от вал и волос), valstybė государство-волостыбь, valstija штат-волостия, valstietis крестьянин-волостец, valingas волевой-вольнгий, volungė иволга-волюнга.
Собранные тут слова при некотором внешнем сходстве ни в коем случае не являются однокоренными в литовском языке даже в тяготеющих друг к другу группах слов. Это кажется странным, например, для форманта valk-, одного и того же на письме, но не объединившего всё-таки слова (в лучшем случае сближают волокушу и бродягу). Даже в наиболее цельной группе «еды» разновидность еды, pavilga, больше звучит как увлажняющее еду средство, обволакивающая поливка, обвъелочка. Ясно, что все слова относятся к совершенно разным эпохам образования. Похожие форманты каждой эпохи крайне плохо сравниваются носителями языка по звуку и применяются с совершенно разными смыслами. Тем удивительнее, что русское прочтение позволяет резко сблизить и корни, и смыслы. В формате valk- обнаружился корень волок (с намёком его расчленения на более архаичное во-лог/луг.) К этому же корню присоединился и формант vilg-: влажность определённо вычленяется из вологости, продолжительного волочения. И хотя эти форманты должны прямо восходить к vilk- с прямым значением «волочить», это не происходит легко и непосредственно. Дело в том, что во внутренней форме vilk- проявляется в большей степени более узкий смысл vil-/val-/vel- (вел, вил, вал, вель), что по-русски хорошо передается не предметным волочь, а производным от него более умозрительным влечь/велек/велей. Отсюда и в vilkas-волке актуализирована и дополнительная мотивация – великости. Но главное, что по звуковой органичности не valk- происходит из vilk-, а наоборот vilk- из valk-. Слово с родовым значением (движения) имеет вторичную внутреннюю форму (нюансировки движения), не содержащую в себе прямо внутреннюю форму родового значения. Эта мотивация точно сохраняется в русском, но не осознаётся, утрачена в литовском языке. Позднее переосмысление значений привело к совершенно новой расстановке значимости старых формантов.
