— Да будет так! — шутливо заключил Миша.

Он достал из-под рубашки золотой медальон с гербом Белгородских и поднес его к губам, заговорщически подмигнув при этом Наталии.

Итак, частице ее, пусть всего лишь пряди волос, отныне было доверено оберегать младшего из Белгородских — мысль эта грела сердце молодой женщины. Она чувствовала себя в каком-то смысле причастной к войне. На миг ей представилось, как она, под артиллерийским огнем, героически сражается с немцами и австрияками.

Но действительность не замедлила напомнить о себе. Верховой протягивал Адичке запечатанный конверт.

Тень заботы омрачила его лицо, когда он, отойдя в сторону, прочел письмо. Читая, Адичка, по своему обыкновению, машинально поглаживал бородку, вид у него был сосредоточенный и строгий. Наконец он решился ответить на встревоженно-вопрошающий взгляд Наталии.

— В Семеновке взбунтовались крестьяне. Они сожгли амбары и держат под замком управляющего. Кажется, их подстрекают какие-то смутьяны, не из нашего уезда… Наверняка дезертиры… Я еду туда, посмотрю, что можно сделать… — Заметив, как она вздрогнула, он добавил: — Не надо бояться, Натали. Я умею с ними ладить.

— Я и не боюсь.

Она солгала, не моргнув глазом, горя желанием быть ему поддержкой во всем. Его тронуло это мужество, такое новое для нее, такое еще хрупкое. Тронуло внешнее спокойствие, которое глупец принял бы за равнодушие.

— Твоя любовь сохранит меня, — сказал он тихо. — И совсем другим тоном, сухо и холодно, — о, Наталии еще предстояло привыкнуть к этому тону, выдававшему в нем бывшего царского офицера! — бросил: — До Семеновки километров тридцать. К обеду меня не жди.

Коляски давно скрылись вдали, только облачко золотистой пыли еще стояло в теплом, душистом воздухе. День был погожий, тихий, точно такой же, как и пять предыдущих, проведенных Наталией в Байгоре. Ее внимание привлекла сирень — лиловые, белые, фиолетовые грозди, готовые вот-вот распуститься. Они расцветут уже сегодня ночью или завтра, и их дурманящий сладкий аромат будет напоминать ей о садах и парках Петрограда. Небо покрылось маленькими розовыми барашками облаков.

С раздавленной грудью, с переломанными руками, человек был еще жив. Из оставшегося невредимым рта вырывались стоны и крики. Вокруг сгрудились люди, толпа все росла.

Наталию, которая в коровнике записывала новорожденных телят, позвала одна из служанок. Сперва она только увидела обвалившуюся стену и какого-то человека, который громко кричал, созывая людей. Крестьяне и батраки толпились вокруг кого-то — или чего-то, Наталия не могла разглядеть.

Но когда она подошла ближе, люди расступились, и молодую женщину буквально вытолкнули к раненому. При виде крови, раздробленных костей и перекошенного от боли лица у нее вырвался вопль ужаса. Она потеряла сознание.

Придя в себя, Наталия обнаружила, что лежит поодаль от толпы, на опушке березовой рощицы. Двое немецких пленных, отданных под надзор Адичке, перенесли ее сюда и уложили на траву. Увидев их склонившиеся над ней внимательные, слегка испуганные лица, Наталия ощутила жгучий стыд.

Несколько дней назад с ней уже случился обморок. Это было в больнице, куда она заставила себя ходить — помогать сестрам милосердия. При всем желании, при всем искреннем стремлении оправдать ожидания родственников Наталия не вынесла вида крови и страданий. Ольга, приехавшая на лето с детьми в Байгору, успокаивала ее: она привыкнет, главное — не опускать руки. Ведь это ее первый долг — помогать ближним, не так ли?

Наталия оперлась на руку, протянутую немцем помоложе. «Спасибо», — сказала она едва слышно. Они топтались в нерешительности. «Я прекрасно себя чувствую, это просто от жары». Наталия говорила по-немецки, и пленные были ей благодарны за это. Они предложили проводить ее до дома, но она отказалась: «Ступайте в конюшню, работайте». Временами Наталии удавалось взять нужный тон — тон хозяйки Байгоры. Но только временами. Она направилась к столпившимся крестьянам и батракам.

Туда уже сбежались женщины. Не в пример молчавшим мужчинам, они причитали и плакали, махали руками, показывая на рухнувшую стену и раненого, которого уже уложили на самодельные носилки.

И тут Наталия ощутила что-то странное, доселе ей незнакомое, словно чем-то повеяло от толпы. Это «что-то» очень напоминало ярость. Подспудная ярость, безмолвная, но она сгущалась по мере того, как Наталия приближалась к людям. Она заставила себя смотреть прямо, не отводя глаз. Но одни отворачивались, другие глядели в землю. Сейчас в этих людях не было и следа того вялого безразличия, которое они выказывали ей обычно, и впервые за все время, что она жила в Байгоре, Наталия испугалась.

Ей удалось совладать со своим страхом, не ускорить шаг, не пуститься наутек. Она повернулась спиной к толпе и чувствовала, что теперь все до одного смотрят на нее. Женщины умолкли. Стало так тихо, что Наталия слышала гудение пчел над цветочными клумбами и шелест ветерка в листве молодых тополей. Потом перед ней возник дом, зеленые от мха кирпичи, увитая цветами терраса. На лужайке, в тени под большими деревьями, стояла изящная плетеная мебель, шезлонги. Няня кормила с ложечки Ольгиного младшенького, за двумя другими детьми присматривала англичанка. А куда же запропастилась неугомонная Дафна?

И Наталия выбросила из головы несчастье и безмолвную ярость батраков и крестьян.

Но позже, вспоминая тот день, она корила себя за недостаток сострадания и присутствия духа. Ей следовало самой заняться раненым, выяснить, как случилось несчастье, дознаться, почему обвалилась стена. Надо было также побеспокоиться о семье пострадавшего, поддержать его жену, детей. А она? Упала в обморок, потом показала всем спину. И пошла играть в теннис до обеда. Вот Мария — та сделала бы все, как надо. Но чуть меньше или чуть больше человечности — разве это изменило бы что-нибудь в тех страшных событиях, которые уже назревали, только она не смогла распознать их грозных предвестников?

21 июля 1916

В Сорокинске снова проходят заседания комитета по мобилизации, который я возглавляю. Патриотический порыв начала войны остался в прошлом. Люди отказываются идти в армию. Мне пришлось выдать полиции несколько дезертиров, трое из них работали на моих землях. Жатву закончили.

22 июля 1916

Олег, новый управляющий, которого мне рекомендовали родные Наталии, здесь уже неделю, но до сих пор не нашел общего языка с крестьянами. Мама и Ксения с обоими малышами приезжают завтра. Заседания в Сорокинске, Воринке и Волосове.

25 июля 1916

Мы все купались в речке. Дети ловят раков. У меня был Юрий, чьи научные познания мне весьма полезны. Я намереваюсь выделить несколько десятин под создание заповедника растений, птиц и животных, для сохранения видов, которым развитие сельского хозяйства грозит исчезновением. Байгора должна стать не только поместьем, но и созидательным центром.

26 июля 1916

Быки, закупленные в Швейцарии, прибыли вчера. Смирные и добродушные животные, такими были и наши швейцарские коровы. Теперь они раздражительны и бодливы. Российский климат? Натали в этом убеждена. Съезд помещиков в Галиче. Все против передела земельной собственности, но за аграрные реформы. Какие? Прийти к согласию невозможно.

2 августа 1916

В больнице пять новых коек, итого теперь семнадцать. Мы наняли новую акушерку, по выбору Бориса, нашего главного врача. Как и прошлым летом, один из певцов знаменитого Архангельского хора приехал из Петрограда, чтобы дирижировать нашим крестьянским хором. Волнения в двух соседних волостях подавлены быстро. У нас все спокойно.

Ксения нежно баюкала новорожденного сына, напевая ему колыбельную. Она была счастлива, произведя на свет белокурого, голубоглазого мальчика, который уже шести недель от роду был вылитый отец. «Голубые глаза Белгородских!» — воскликнул с гордостью Миша. «У всех младенцев голубые глаза», — ответила на это Ольга. Но Миша и слышать ничего не хотел. Его сын унаследует его голубые глаза, его жизнелюбие, его страсть к лошадям. Его сын станет лучшим наездником, знаменитым коневодом, офицером царской гвардии. Он назвал его Петей, в память об одном из самых любимых своих школьных друзей, который был убит мятежными солдатами близ польской границы три месяца назад.