Мы молча обходим развалины. Земля здесь скользкая от прошедших накануне дождей, отлогий склон спускается к фруктовому саду, где играют дети. За ним — какие-то дома явно недавней постройки. Василий показывает на них Варваре и переводит мне ее слова:
— Это, надо полагать, новая школа. Та, что была построена вашим прапрапрадедом, сгорела в восьмидесятые годы. Как и домик учителя, в котором когда-то заперли Наталию и Адичку. На их месте, кажется, теперь будет молочная ферма.
Дети заметили нас и уже тут как тут. За ними — несколько взрослых. Нас быстро окружают тесным кольцом, задают вопросы. Вскоре между ними, Варварой и ее спутниками завязывается спор. Василий берет меня под руку.
— Пусть себе выясняют отношения, а мы посмотрим церковь поближе.
В бывшей церкви свален всевозможный мусор, дрова на зиму, мешки с цементом, куча камней и металлолома. Все плиты, покрывавшие пол, выломаны. Под ними выросла трава. Ее щиплют куры; своим приходом мы спугнули их, и они разбегаются. За ними снимаются вороны. Большие черно-серые вороны, которые гнездятся под полуобвалившейся крышей. Мое внимание привлекает какая-то яма в полу. Яма и остатки ступенек.
Эти ступеньки — начало каменной лестницы, которую мы не можем толком рассмотреть из-за полумрака. Василий светит огоньком своей зажигалки, и мы видим усыпальницу. Ту самую, в которой семья Белгородских похоронила Игоря в мае 1917 года.
Варвара, трое ее спутников и еще какие-то люди тем временем бесшумно вошли в церковь. Дождавшись, когда мы поднимемся, они начинают говорить. Очень быстро и все разом. Василий переводит мне в общих чертах.
— Местные жители подтверждают, что в усыпальнице находятся два гроба. По всей вероятности, Игоря и его отца. Но после каждого половодья в усыпальнице прибывает воды. Сейчас уровень — сантиметров десять. Нам запрещают спускаться туда.
Я думаю о Наталии, о ее кошмарном сне в первую ночь в Байгоре. Ей приснилось то, что я вижу сейчас: разрушенная церковь посреди бескрайней пустоши, два всеми забытых гроба в затопленной усыпальнице. Ее это был кошмар или мой? С тех пор как я прочла «Книгу судеб», я столько думала о ней и об Адичке, что уже не вполне разграничиваю, что я знаю о них, а что домысливаю, где чьи-то воспоминания, а где моя фантазия. Вот останки Игоря вполне реальны, они здесь, совсем рядом. Но как ни парадоксально, это и есть самое нереальное для меня. Что сталось с его детьми, с его женой Екатериной? Она ждала ребенка, но я даже не знаю, кто у нее родился — мальчик или девочка.
Мы выходим, и я в последний раз оборачиваюсь, чтобы посмотреть на церковь, которую снова облепили вороны. Они вовсе не тощие и не голодные, а, наоборот, жирные, раскормленные. Вокруг — почти что запустение, но деревья все же растут, и трава зеленеет. Стайка вполне живых ребятишек бежит за нами, следом идут взрослые. Среди них есть и старики в таких летах, что нетрудно представить их свидетелями августовских событий 1917 года. Свидетелями или действующими лицами? Василий оставляет меня, чтобы поговорить с ними. Я догадываюсь, о чем он их спросит. Что они знают об убийстве Владимира Белгородского? Где находятся развалины усадьбы?
Я решаю передохнуть и сажусь на траву в саду под деревом. Чуть подальше проселок между двумя рядами тополей ведет к речке. Та ли это речка, в которой Наталия купалась с Козеттой, женой Николая Ловского? А что сталось с Козеттой? Ее поместье было разграблено сразу после Байгоры. Николай, ее муж, ушел в Белую армию. Он погиб в Крыму, в сражении за Перекоп, когда красные наголову разбили белых. Тело его похоронено с сотнями других в братской могиле. Николаю Ловскому было двадцать четыре года.
Мне вдруг чудится, что я вижу его: он косит траву вместе с Адичкой. Оба голые до пояса, подшучивают друг над другом, неумело управляясь с косами. Если бы не забастовка садовников, они бы никогда не взялись за крестьянскую работу. Для них это забава, короткая передышка. Наталия с Козеттой купаются чуть ниже по реке, на излучине. Выйдя из воды, они нарвут цветов и сядут плести венки в тени деревьев. Жарко. Почти так же жарко, как сегодня. Смех двух молодых женщин доносится до меня, такой звонкий, такой юный.
Нет, это не Козетта с Наталией смеются под деревьями, это группка маленьких девочек, в которых мое молчание и мой серьезный вид, судя по всему, возбуждают любопытство. Очень быстро они обступают меня. Одна, набравшись смелости, протягивает мне сливу. Мальчики подойти опасаются и наблюдают за нами, держась поодаль. Я вытряхиваю из карманов и рюкзака все, что осталось после поезда: жвачку, конфеты, шоколадки. Мальчики тотчас присоединяются к компании.
— Когда вы закончите с вашим фан-клубом…
Василий Васильев подходит к нам мрачнее тучи.
— Что-то не получается найти общий язык с местными жителями. Мне ничего не удалось выяснить. Старики утверждают, что знать ничего не знают об убийстве Адички Белгородского… Их там не было, они ничего не видели… Те, что помоложе, подтверждают… И все уверяют, что понятия не имеют ни о какой усадьбе, даже разрушенной… Лгут, конечно! Но почему? Чего они боятся семьдесят семь лет спустя? Что Адичкины потомки явятся мстить за него? Я думал их растрогать, рассказал им, кто вы, сказал, что вы приехали из Франции… Молчат, и все тут!
Русские между тем уже спорят на повышенных тонах. Три чиновника чего-то добиваются от местных жителей, а те отнекиваются. Враждебность становится прямо-таки осязаемой. Затем, будто по команде, все умолкают. Упрямо набычившись, молчат даже дети. С одной стороны мы, с другой — сотня проглотивших языки. И довольно долго слышно только злобное карканье ворон, которые кружат вокруг развалин церкви, потревоженные затянувшимся сборищем.
«Обойдемся без них», — решил наконец Василий. Он считает, что надо идти и через километр-два, может чуть побольше, мы непременно наткнемся на еще какие-нибудь развалины: усадьбы, флигелей, коровников или конюшен. Несколько детей пошли за нами, держась на почтительном расстоянии.
Мы долго шагали через поля, но песчаные проселки, ухабистые, порой изрытые глубокими колеями, так никуда нас и не привели. Мы шли через рощи, вдоль реки. Несколько раз возвращались назад. И не нашли никаких следов, ни малейших признаков былых построек. Впору поверить, что местные жители правы и Байгоры никогда не было на свете. На западе солнце уже клонится к закату. Дети очень скоро уморились и отстали от нас.
— Варвара считает, что мы ничего не найдем, — говорит наконец Василий. — Некоторое время назад местные власти решили все здесь расчистить от развалин. Варвара сказала, что это сделано из эстетических соображений.
— Из эстетических?
Я смотрю на Варвару. Она вдруг отчего-то смущается и отворачивается. Василий улыбается кривой и не слишком дружелюбной улыбкой.
— Удобно, ничего не скажешь, уничтожать следы прошлого, прикрываясь эстетическими соображениями. Еще одно поколение — и свидетелей великолепия Байгоры совсем не останется и некому будет вспомнить, как ее сровняли с землей. Варвара права: мы ничего не найдем. Поедемте лучше в больницу и зальем горе водкой!
Я вижу, что он пал духом, понимаю, как ему хочется махнуть рукой на эту глухомань, которая ничего больше ему не откроет. Сама я еще надеюсь, чуть-чуть. Но ведь я приехала из такой дали.
— Мы можем найти хотя бы место, где стоял дом.
— Если ничего не осталось от фундамента, если нет даже развалин, как искать? По каким приметам?
Я напоминаю ему, как Адичка любил деревья: вокруг дома были посажены редкостные породы, составлявшие предмет всеобщего восхищения. Если мы отыщем место с необычной растительностью, то хотя бы будем знать, где стоял тот увитый зеленью кирпичный дом. Я вспоминаю большой дуб, что рос у самого дома, на краю луга.
— Уж его-то никак не могли уничтожить!
Василий смотрит на меня с жалостью:
— Мари, дорогая Мари, вы как с другой планеты! Здесь же не осталось ничего святого! Деревья-великаны, которые троим было не обхватить, срубили и пустили на дрова! Помните, какие огромные леса окружали Байгору? Посмотрите вокруг: ничего не стало!
