Однажды я был свидетелем как Кузьменко ударил одного парня (обстоятельства и причины говорить не буду), парень этот, то есть пострадавший) походил на огромную гориллу с помятыми борцовскими ушами; причем он на голову был выше самого Кузьменко. Когда Иван нанес ему резкий, какой-то незаметно-врезающиеся удар; свидетелям и мне показалось что удар оказался слабым и безболезненным, но тело борца рухнуло через секунды, не назад – по инерции, а вперед. Кузьменко уверенный что по-видимому так и будет, заранее спокойно отошел чуть в сторону как от падающего на него бревна.
В город он приехал в старом потрепанном пальто серого цвета. Несмотря на вытертость и затасканность это пальто шло ему необычайно. Оно было когда-то из дорогих, из какой-то шерсти, кажется верблюжьей. Талию он затягивал поясом всегда очень туго. Головных уборов никогда не носил. На ногах таскал замшевые светлые зашнурованные высокие сапоги, похожие скорее на армейские берцы. Вся остальная одежда заметно была обшаркана временами и обстоятельствами. О чистоте её Кузьменко не беспокоился особо. Хотя сам в принципе был чистоплотен. Бывая у него я был часто свидетелем как он раздетый по пояс плескался в бочке с дождевой водой. За этой процедурой я заставал его часто – полоскаться Кузьменко любил.
О его интеллектуальном развитии: из всех моих догадок я имею основание быть уверенным что он отбывал наказание в местах лишения свободы и там начитался вдоволь и натерпелся. Кузьменко неплохо разбирался в литературе. Причем знал не только религиозную, историческую, но и неплохо понимал философию. Часто любил припоминать Ницше, Шопенгауэра и даже Канта. Библию знал великолепно, хотя редко вслух цитировал тексты из писания. В его речах я не помню что бы Кузьменко произносил слово в слово чьи либо изречения или сентенции. Излюбленным его Евангелием из всех книг библейских книг являлось апокрифическое Евангелие от Фомы. Всё ему знакомые чужие мысли, слова, как бы служили ему, даже слова Христа он произносил как бы так, что он как бы вправе пользоваться ими как своими слугами; как собственными словами или мыслями.
Питался Кузьменко своеобразно. Я не помню чтобы Кузьменко готовил у себя дома. Хотя у меня в гостях он несколько раз жарил мясо. Для себя он обычно покупал черный или белый хлеб, сливочное масло и куриные домашние яйца. Всегда у него на столе стояла трехлитровая банка с мёдом. Яиц он выпивал десятками, они то и состояли основным рационом Ивана. Я видел всегда остатки скорлупы то на столе, то на ступеньках (Кузьменко часто сиживал на ступеньках с выходом на улицу). Любил заваривать крепкий черный чай из дешёвых сортов. Иногда покупал козье молоко у соседки. Водку пил но редко.
Пора сказать о материальном положении Ивана. Я однажды был удивлен когда увидел у него в шкафу довольно пузатую пачку долларовых ассигнаций. Было в этой пачке по меньшей мере около десяти тысяч. При мне он в тот день поспешно выхватил сто долларов из этой пачки для того что бы я разменял ему купюру в банке. Когда я удивленно спросил: «откуда такие деньги? «Кузьменко не обращая внимание на мое удивление, торопливо ответил: «оттуда». Я еще скажу ниже что спустя несколько лет всплывали факты о том что Иван жертвовал «нуждающимся» неплохими сумами в течении лет восьми – это точно. При этом он часто припугивал своих счастливчиков да так, что они молчали как могилы и после смерти своего доброго патрона. Лишь спустя время выяснялись некоторые подробности самаритянских поступков Ивана. Вообще было странно сочетание его – я бы сказал – жестокости, обреченности взглядов, с теми трогательными заботами которые он оказывал тайно или открыто. Он как бы не то чтобы делал это по принуждению; как это в общем-то делают фанатики или бессердечные люди; скорее Кузьменко стеснялся этих своих поступков и старался не афишировать эти свои порывы даже перед самим собой.
Общаться с ним было невероятно сложно. Прожив полтора года практически через два дома, мы лишь за год до его смерти познакомились и стали хоть как-то общаться. Вначале знакомства он обратился ко мне за инструментом. До этого я наблюдал его сидящем на своих ступеньках когда я ежедневно возвращался с работы. Обнаружив у меня неплохую библиотеку, Кузьменко стал заходить чаще ко мне в дом за книгами. Обладал он способностью молчать и полностью игнорировать свою компанию, словно он совершенно всегда один. Позже я привык к такому способу «контакта». Единственное когда Кузьменко можно было хоть как-то разговорить, это когда он выпивал водки. Пил он тоже оригинально: стаканами или полустаканами. Свободно и безболезненно он мог самостоятельно осушить целую бутылку. После первого стакана Кузьменко становился довольным: облокачиваясь спиной к спинке стула или к стене он как бы наконец-то расслаблялся и отдыхал от самого себя. На втором стакане, Иван мог разговорится и даже пустится в воспоминания. Но опять же это было очень редко. Здоров он был физически необычайно и очень вынослив. Подтягивался резво на перекладине или вцепившись цепкими пальцами за узкие выступы дверной фрамуги, Кузьменко мог за один поход подтянутся более двадцати раз. Иногда я заставал его в замысловатых акробатических позах, а иногда Кузьменко подобно обезьяне подолгу весел на турнике и выслушивал меня. Очень много передвигался пешком на своих ногах. Несколько раз я был свидетелем как Кузьменко за один день мог пройти более пятидесяти километров. После таких прогулок он заметно выглядел измотанным и утомлённым, но тем ни менее чувствовал себя терпимо. Я где-то слышал что некоторые душевнобольные имеют склонность много бродить в одиночестве. Кто знает, были ли его пешие прогулки признаком душевного расстройства, либо Кузьменко таким своеобразным образом поддерживал свою форму? или просто по натуре своей Кузьменко был бродяга? бог его знает…
Время он проводил очень уединенно. Бегал он изредка по своим делишкам и то тайно, как хищник. В основном сидел на своих ступеньках и грелся на солнышке или закрывался в комнате почитывая у распахнутого настежь окна. Окно в комнате у него было открыто круглосуточно и всесезонно. Закрывалось оно только когда Кузьменко покидал помещение.
О женщинах Кузьменко не говорил вовсе. Хотя был один любопытный случай который возможно приоткрывает тайны души его. Как то летом мы отправились покупать всякую мелочь в магазин и дожидались очереди у кассы. Одна дама пыталась упрямо пройти мимо нас через узкий проход. Мало того что дама была слишком широка в теле, она еще обладала невероятным огромным бюстом, им же она и пробивала себе путь. Кузьменко как обычно был погружен в себя. Но когда он «проснулся» и увидел пред собой толкающиеся женщину, Иван вобрал воздух в легкие и прижавшись в сторонку (тем самым почтительно уступив даме пространство), придержал «выдох» в щеках, от чего щеки надулись, а глаза сделались глупыми и смешными. Дама презрительно посмотрела на Кузьменко и поплыла дальше; по-видимому всё же довольная короткой пантомимой исполненной для неё моим приятелем.
Уже после смерти Вани в одной книжке я обнаружил небольшую чёрно-белую фотографию. На ней было изображение девочки-подростка с приятными чертами и большими выразительными глазами. Об этой девочке я ещё скажу в своё время. Я спрашивал его: любит ли он, или любил женщин? На что Кузьменко сказал что он любит лишь волю.
О философии и его вере я скажу и предам немного. Скажу основное: что человек этот был необычайно бескомпромиссный, храбрый; так называемая вера или воля его состояла из решимости подобно молнии; тем самым вся его философия соответствовала практической его жизнедеятельности. Только воля составляла весь его оптимизм в характере. Ум его полностью состоял из пессимистических представлений и каких-то неслыханных мрачных утопий. Словно его разум был заведомо отравлен подавляющими тяжелейшими для сознания мыслями и представлениями о жизни.
Начну с того что Евангелие он понимал как крест, ни в контексте принятых христианских идеалов любви, добра, смирения, а скорее как не наступившего христианства; правда по его словам и ненаступящего. То что христиане на протяжении веков влачат по сути «мирское», сонное, пассивное существование, для Кузьменко это было доказательством духовной деградации. Иван не находил в реальной исторической церкви ничего в принципе достойного евангельских высот. «Как сквозь тусклое стекло лишь увидели» – говорил он о характере или градусе веры. Для него истинное христианство представлялось прежде всего как подвиг или крест – в буквальном значении – самоубийство. Христианин должен быть в первых рядах носителем и защитником правды и воинственно обличать всякое преступление против духа. Весь мир он называл Чистилищем, а пришествие самого Христа две тысячи лет назад, как проповедь в Аду или в царстве мёртвых. Кузьменко был убежден что второе пришествие Христа уже состоялось, но его не заметили. Наше время и наше бытие и смерть (в контексте апокалиптического жанра), Кузьменко трактовал как переход из смерти первой, во вторую смерть – последнюю. И чем больше «мы» отдаляемся во времени от евангелистских событий, тем Ад этот крепнет своей кромешной силой надвигающейся бездны безверия. Возрастающее же расстояние (пространственное и временное), это возрастающая невозможность верить во Христа. Затем через время, Ад (то есть мир), будет сожжён – как и предсказано. К апокалиптическим текстам и образам Кузьменко прибегал редко. Добро и зло Кузьменко отрицал как и свободу воли; считая эти понятия узостью человеческого разума. О лжи Кузьменко рассуждал тоже своеобразно. По-видимому в этом случае имела влияние философия Шопенгауэра или Ницше. Иван был уверен в духовной или душевной слепоте людской, от того что людей из поколения в поколение приучают к жизнелюбию. Точнее ни людей, а христиан, которых он считал что они-то в первую очередь обязаны быть аристократами духа и призирать жизнь. «Духовную демократию» Кузьменко категорически отвергал, будучи уверенным что евангелистская высота дана далеко не каждому. Вообще Человек или человечество, виделось ему как роковая ошибка творения. «Гляди что они сделали с христианством – говорил он – трясутся за жизнь как овечки и носятся с ней как те же обвиняемые ими грешники, которых одновременно предостерегают в отсутствии спасения. Если бы – говорил он – человек осознал что жизнь его не венец, а чёртова бессмыслица, то может быть история пошла другим манером».
