– Остановимся, – взывал он иногда с мольбой. – Я хоть кандалы поправлю.

Но янычары, болтавшие между собой по-турецки, не обращали на него внимания и в лучшем случае отвечали сердитым взглядом.

Гергё уставился на парня. Какие у него большие руки! А сколько пуговок на поддевке! Вот уж кто не боится! И не будь у него руки закручены за спину, все янычары, наверно, разбежались бы от него.

Парень и правда не боялся. Он поднял голову и заорал на сутулого турка, трусившего рядом с ним верхом:

– Чтоб вы сгорели, басурманы! Волчье отродье!

– Гашпар, Гашпар, – успокаивала его Маргит, сидевшая на телеге, – надо покорно переносить свою участь. Видите, и солнце уже клонится к закату: в такую пору они всегда делают привал.

Маргит утерла слезы на глазах, но тут и мальчик с девочкой расплакались.

– Я хочу домой! – закричал Гергё.

– К папе! – вторила ему, плача, малышка Эва.

А турки и вправду остановились. Слезли с коней, вытащили кувшины, помыли руки, ноги и лица. Потом стали в ряд на колени, лицом к востоку, и, поцеловав землю, начали молиться.

Невольники молча смотрели на них.

Девушка сошла с повозки, оторвала лоскут от своей сорочки и перевязала им парню ноги. Потом осторожно, бережно надвинула кандалы на повязку.

– Благослови тебя Бог! – произнес парень со вздохом.

– Коли удастся, Гашпар, мы на ночь еще подорожник приложим.

Лицо ее искривилось – казалось, она вот-вот заплачет. Так и плакала она ежечасно; поплачет, поплачет и снова поет ребятам песни: ведь стоило только ей заплакать, как и они пускались в рев.

– Эх, и подвело же брюхо с голодухи! – сказал цыган, присев возле них прямо на пыльную дорогу. – Такого великого поста я еще в жизни не соблюдал.

Возница – тоже невольник со скованными ногами – улыбнулся.

– Я и сам есть хочу, – сказал он, бросив презрительный взгляд на турок. – Вечером сварю такой паприкаш[13], что весь нам достанется.

– Ты что же, повар?

При фамильярном «ты» брови возницы дрогнули, но все же он ответил:

– Только по вечерам. Днем они и обед достают себе грабежом.

– Чтоб им ослепнуть! Чтоб на Масленицу у них ноги судорогой свело! Ты давно у них служишь?

– Три дня.

– А улизнуть никак нельзя?

– Нет. От этих не удерешь! Погляди, какие на мне сапоги. – Возница поднял ногу – раздался звон тяжелых, толстых цепей.

– А вдруг тебе сегодня не придется готовить? – с тревогой сказал цыган.

– Наверняка придется. Вчера я им так вкусно сготовил, что они ели да облизывались, как собаки.

– Хоть бы и мне этак облизнуться! Я уж и позабыл, зачем у меня зубы выросли, только что щелкаю ими с голоду.

– Турки нынче и вином разжились. Вон везут в задке телеги.

– Турки-то ведь не пьют!

– Они как увидят вино, сразу свой турецкий закон забывают.

– Тогда будет и на моей улице праздник! – развеселился цыган. – Я такую песенку сыграю, что они все запляшут.

Кривой янычар и после молитвы не тронулся в путь. В вечерней мгле с вершины горы смутно был виден в долине город, окутанный дымкой, – гнездовье венгерцев. Осиное гнездо!

Турки посовещались меж собой, потом кривой янычар кинул вознице:

– За мной! В лес!

И повозки заехали в лес, подальше от проезжей дороги.

Уже и солнце затонуло за деревьями, сумраком заволокло дубраву. В ясном небе засверкала первая звезда.

Турки нашли удобную лужайку. Янычар развязал руки священнику и гаркнул:

– Разжигай костер!

– Ваша милость, сударь-государь турок, целую ваши руки-ноги, уж лучше я разожгу костер. В этом деле я больше смыслю, прямо мастак, – предложил цыган свои услуги.

– Молчи! – заорал на него турок.

Позвали и трех невольниц, чтобы они помогли развести огонь. Женщины вместе со священником пошли к ближайшим деревьям собирать валежник и сухие листья. С помощью огнива и трута высекли огонь, и вскоре запылал костер. Затем турки освободили возницу и разрешили ему слезть с облучка.

– Свари то же самое, что и вчера, – приказал ему кривой янычар.

Возница поставил в большом чугунном котле воду на огонь, и когда священник с цыганом освежевали барана, он умелыми руками накрошил мясо в воду, положил побольше репчатого лука и насыпал паприки. Он, наверно, накрошил бы и картошки, да только в те времена картофель был редкостью, не хуже ананаса. Даже за столом знатных господ подавали его только как деликатес, и названия точного у него еще не было – именовали его то американскими, то земляными яблоками.

Вокруг костра развалилось человек двадцать турок. Въехав в лес, они сразу же поставили телеги кругом в виде ограды. Лошадям спутали ноги и пустили их пастись на лужайку, а невольников согнали внутрь ограды. Их было шестнадцать человек: девять мужчин, пять женщин и двое детишек. Бедняжки так и повалились на траву. Некоторых тут же одолел сон.

Маленькая Вица заснула на целой горе узлов. Уронив голову на колени Маргит, правой рукой прижимая к груди свою жалкую куклу, она спала и видела сны. Рядышком лежал на животе Гергё.

Кривой янычар оставил детей вместе с девушкой на возу и иногда поглядывал на них.

Костер пылал высоким пламенем. Турки резали баранов, кур и гусей. Невольники усердно трудились, приготовляя ужин. Немного спустя в чанах и котлах уже кипел паприкаш, а на вертелах подрумянивались бараньи ножки.

Лесной воздух наполнился заманчивым ароматом.

Не прошло и часу, как возница Андраш получил такую оплеуху, что шляпа его отлетела на две сажени.

– Чтоб тебе в седьмом кругу ада сгореть! Сколько ты паприки набухал? – заорал одноглазый янычар, крепко зажмурившись, и высунул язык, который жгло, как огнем.

К великой радости цыгана, весь паприкаш достался невольникам.

– Ай, ай, ай! За это стоило вытерпеть и две пощечины!

Турки поделили меж собой жаренные на вертеле бараньи ножки.

В бочки уже вставили краны, и турки пили венгерское вино из кружек и рогов.

Цыган встал, обтер руками рот, а руки вытер о штаны и затараторил:

– Ваша милость сударь-государь Умрижаба, целую ваши руки-ноги, дозвольте сыграть что-нибудь для удовольствия почтенных гостей.

Кривой янычар Юмурджак, которого цыган назвал Умрижабой, обернулся и, насмешливо сощурившись, спросил:

– Венгерцев хочешь скликать своим кукареканьем?

Цыган спокойно поплелся обратно к котлу и, запустив в него деревянную ложку, буркнул:

– Чтоб тебя повесили в самый сладкий твой час!

Турки жадно ели и пили, тут же делили добычу, менялись награбленным. Мрачный акынджи с обвислыми усами снял с повозки железный ларец. Ларец взломали, и из него посыпались золотые монеты, кольца и серьги.

Турки повели дележ у костра. Любовались драгоценными камнями.

Гергё хотелось спать, но он не мог отвести глаз от Юмурджака. Страшным и странным казалось ему это лицо, этот голый череп. Стоило турку снять колпак, и его бритое лицо сливалось с бритой головой. А как чудно он смеялся, даже десны были видны.

Деньги поделили. Турок вытащил из-под доломана туго набитый деньгами толстый замшевый пояс и пошел туда, где паслись кони.

Гергё по-прежнему не спускал с него глаз. Он увидел, что турок вытащил из луки седла деревянный шпенек и через маленькое отверстие стал просовывать туда деньги.

Невольники еще не кончили есть. К паприке они были привычны. Возница Андраш с удовольствием уплетал мясо.

– А ты почему не ешь? – обратился священник к Гашпару.

Парень сидел с краешка, понуро уставившись в темноту.

– Охоты нет, – ответил он угрюмо.

Немного спустя он взглянул на священника.

– Отец Габор, как поедите, выслушайте меня – хочу вам два слова молвить.

Поп отложил в сторону деревянную ложку и, звеня цепями, подсел к Гашпару.

– Чего тебе, сынок?

Парень смотрел, моргая глазами.

– Прошу вас, исповедуйте меня.

– Зачем?