В 1941 году удирающие в панике от немцев энкаведисты подожгли склады. В военном хаосе их никто не брался тушить. Пылали они несколько дней, окутанные едким черным дымом, потому что, кроме легкогорючей древесины, там складировалась пропитанная дегтем кровельная толь. Вследствие пожара выгорело все, вместе с голубым забором.

Под Святоюрской горой осталось сплошное черное пятно пожарища. Так больше года пустырем простояли, покрытая густой копотью, земля и остатки недогоревшего забора.

Напротив подножья, через дорогу, на Городоцкой расположен монументальный комплекс сооружений казарм Франца-Фердинанда, известный с времен ожесточенных украинско-польских уличных боев в 1918 году. Стены казармы, и это было заметной приметой, густо обвивал зеленый плющ (после войны новые хозяева его уничтожили). В период немецкой оккупации, придерживаясь австрийской традиции, тут разместили базовую казарму — «Soldatenheim». Над воротами развевался черно-бело-красный флаг с «гакенкрайцем» и круглосуточно на воротах стояла охрана. Контраст между с тщательностью ухоженной, покрытой зеленью казармой и соседним пепелищем не мог не бросаться в глаза. Наверно, постоянный вид из окон казармы разоренной земли, на которой ни трава расти не хочет, ни пташка сесть, влияло на настроение солдат, напоминая им в глубоком тылу опустошительные фронтовые пейзажи.

Так или иначе, но летом 1942 года пришла к святоюрскому подножию немецкая геодезическая партия и начала размечать территорию. А в сентябре на изувеченную землю привели из гетто несколько рабочих бригад, как выяснилось, разбивать новый городской парк, который украшает Львов и поныне. Проходя как-то около этого места, я ненароком увидел среди толпы работающих людей Мойсея Штарка. Подойти к нему сразу я не осмелился, опасаясь конвоя. На то время одиночные евреи исчезли с улиц города. Теперь их можно было увидеть только в шеренгах колон в сопровождении конвоя. Настороженно озираясь вокруг, я с удивлением обнаружил полное отсутствие каких-либо надсмотрщиков. Не видно было ни гестаповских жандармов, ни «аскаров» (напомним, так назывались русскоязычные конвойные), ни украинских полицейских, ни еврейских полицейских. Бригады трудились свободно, без никакой внешней полицейской охраны.

Взбодренный таким, казалось, благоприятным стечением обстоятельств, я смело подошел к Мусе и радостно, эмоционально поздоровался. В ответ Мусе что-то неприветливо буркнул, не переставая долбать киркой спекшуюся землю. Почему-то он не проявлял желания общаться со мной. На вопрос о судьбе бывших общих еврейских соседей неохотно кратко обронил: «Не знаю. Наверно, не живут». Только когда я спросил о брате, он четко ответил: «Его расстреляли немцы».

— Но он же доктор? — удивился я, помня распространяемые слухи, будто врачей немцы не трогают.

— Что из того, что доктор? Для них он, прежде всего, еврей.

Мусе не выпускал из рук кирку, и наш разговор никак не клеился. Озадаченный его неприветливостью, я поплелся домой. Идти недалеко: на улицу Каспра Бочковского. Материальное положение нашей семьи тогда улучшилось. Как я уже говорил, отцу удалось бросить голодную работу в типографии и устроиться чернорабочим на бойне. Надо добавить, что на основных продовольственных производствах Львова во время оккупации, как и раньше, поляки занимали чуть ли ни все «хлебные» места: скажем, на водочных заводах Бачевского, на городском пивзаводе, на кондитерской фабрике «Бранка» (теперь «Світоч»), на мукомольной фабрике, в городских пекарнях и т. д.

Дома я рассказал матери о неожиданной встрече с Мойсеем Штарком. Отреагировала она моментально. Через несколько минут с огромным бутербродом я уже мчался назад на Городоцкую. А там, на святоюрском подножии, работа продолжала кипеть: очищали сожженную землю, выравнивали, перекапывали, переносили. Расставленные по всей территории бригады работали неутомимо, словно муравьи. Мусьо, не снижая темпа, и дальше заядло махал киркой. Увидев в моих руках пакет с бутербродом, он на минуту прервал работу. Глотая голодную слюну, Мусе испуганным тоном стал энергично отказываться от гостинца. И тогда, вдруг, с моих глаз спала пелена. Стало понятным его поведение. Ведь он боится конвоя, а роль конвоиров выполняют еврейские бригадиры. Как раз один из них, атлетического телосложения, опираясь на длинную палку, с недовольным видом исподлобья смотрел на нас. Мусьо от его взгляда сник и снова схватился за кирку. Бригадир крикнул, чтобы я убирался прочь, не мешал работать.

Когда бригадир отвернулся, мне удалось ловко засунуть пакет с бутербродом Мусе за ремень, а он моментально прикрыл его рубашкой.

— Не заметил? — боязливо спросил Мусе.

— Нет.

— Передай маме, что сердечно благодарю.

— Мама просила передать, что готовит вам большой пакет с едой, где-то через час вам принесу.

— Не надо на сегодня больше ничего, — сокрушенно ответил Мусе. — Нас при входе, на воротах в гетто, тщательно обыскивают. Найдут — отберут, еще строго, очень строго накажут, — он с горечью вздохнул.

— Еще раз поблагодари маму, а теперь уходи. Мне надо выполнить норму, — он осторожно посмотрел в сторону бригадира.

Я отошел от Мусе, но как прикованный наблюдал за необычным работником. До сих пор я знал землекопов с лопатами как лиц маргинальной судьбы с плюгавыми, тупыми, заросшими щетиной мордами, неряшливых, опухших от алкоголя, в грязной, неопрятной, порванной одежде. Ведь на черные, земляные работы нанимались те, кто уже нигде не мог найти работу через отсутствие какой-либо квалификации или беспросветный анальфабетизм, или от беспросветного пьянства.

Но теперь я видел перед собой подчеркнуто аккуратно одетых землекопов, чисто вымытых, тщательно побритых, с белоснежными еврейскими опознавательными повязками на рукавах. Эти люди, явно образованные, наверно имеющие достойные специальности, и только под страхом смерти вынужденные взять в руки лопаты.

Не было сомнений, еврейские бригадиры строго следили за своими работниками. Они на них сердито покрикивали, угрожающе размахивали палками. На Соловках в двадцатые годы тоже ввели аналогичную самоохрану — «самокарауливание», когда подобранные тюремным начальством арестанты охраняли других себе подобных. Мечта тюремщиков: заключенный стережет сам себя — была не чуждой и гестаповцам.

Я пошел домой с надеждой, что завтра увижу Мусе снова. Однако Мойсея Штарка я не увидел ни завтра, ни на следующий день, ни на третий, четвертый… Больше я его так и ни встретил никогда.

Выжить гражданскому населению трехсоттысячного Львова на мизерные немецкие «лебэнсмиттэлькатре» было невозможно. Жители гетто официально получали в половину меньше норму продовольствия (на практике еще меньше), то есть были поставлены на грань голодомора. Тогда говорилось, что украинцы и поляки получают 50 % от пайка гражданских немецких лиц — фольксдойче, а евреи — только 10 %. На самом деле пропорции были еще больше.

Чтобы как-то выжить, люди за спиной оккупационной администрации доставляли харч из деревни. Немцы этому всячески препятствовали, выставляя на околицах города и вокзалах полицейские заграждения. У крестьян отбирали продукты, даже забирали у деревенских женщин банки с молоком. Лиц, которые увеличивали нелегальный товарообмен между городом и деревней, немцы прозывали спекулянтами. Борьба со спекуляцией не давала да и не могла дать результатов. Торговля для многих стала единственным способом выживания. Масса войск различных армий — союзников Германии, которые прокатывались через город, тоже втянулась в нелегальную торговлю. Как я уже упоминал, немецкие солдаты обменивали в основном на шнапс свои армейские пайки. Случалось, что у них можно было купить армейскую обувь и белье. Значительно в большем объеме торговали венгерские и словацкие военные, которые, пользуясь близостью ко Львову границ своих стран, занимались контрабандой. Прославились коммерческим умением и итальянские солдаты. В светлых голубых мундирах, веселые, музыкальные итальянцы, которые беззаботно ехали на восточный фронт, прихватив с собой мандолины и гитары, торговли всем, чем могли, включая и оружие. Взамен брали валюту, серебро, драгоценные камни и гонялись за девушками.