В тот же период времени покинула наш дом и семья Желязных. Владислав и Соня перебрались вверх по Яновской под номер 41, выше нынешней улицы Бортнянского.

Вскоре после смены отцом работы и мы, наконец, решились поменять свое жилье. Тянуть дальше, сопротивляться грозным немецким приказам, которые обязывали «арийцев» (по национал-социалистической идеологии), покинуть еврейский жилой район в кратчайший срок, ставало опасным. Хотя обмен между «арийцами» и евреями происходил через бюро обмена, обычно, на практике, происходил по взаимодоговоренности. Мы тоже полюбовно договорились с одной еврейской семьей с улицы Каспра Бочковского (теперь Одесская) и в начале апреля 1942 года покинули родную Клепаровскую. Там, на Клепаровской, я оставил свое детство и навсегда оставил частицу своего сердца.

Улица Гоголя (предыдущее наименование Зигмунтовская) и теперь относится к относительно спокойным боковым львовским улицам: тут меньше автотранспорта, да и пешеходов не густо. В первой половине минувшего столетия, когда населения в городе насчитывалось в три раза меньше чем сейчас, а про нынешние табуны автомобилей и говорить нечего, улица Зигмунтовская ежедневно выглядела почти безлюдной.

Ранней весной 1942 года я шел по этой улице к Иезуитскому городу. И впереди, и сзади меня людей не было видно. Вдруг слышу: кто-то нагоняет меня быстрым шагом. Невольно оглянулся, вижу: за мной спешит средних лет мужчина с неприкрытой седоватой шевелюрой. У него были острые, похожие на птичьи, черты лица и белая еврейская повязка на правом рукаве. В глаза бросалась его худощавость: человек явно длительное время жил впроголодь. Одет был в чистый, стиранный-перестиранный, но почему-то не по сезону плохонький летний костюмчик, хотя в воздухе держался еще пронизывающий холод. Вместо нормальной обуви на ногах были какие-то матерчатые туфли. Двигался он удивительно быстро и целенаправленно. Внимание привлекало упрямо решительное и одновременно радостное выражение его лица. Смотрел он не под ноги, а почему-то постоянно задирал голову на небеса. Даже не посмотрев в мою сторону, мгновенно обогнал меня. Дойдя до конца улицы, то есть к тому месту, где находится монументальное, с часами на башне, здание Львовского управления железной дороги, еврей внезапно, как вкопанный, остановился.

Тут, перпендикулярно к Гоголя, протянулась магистральная улица Мицкевича (теперь Листопадового Чину), а напротив — вход в парк. Сейчас в этом месте построили подземный переход. И неспроста — место для пешеходов коварно опасное. Длинная прямая улица Листопадового Чину берет свое начало на равнине около университета, постепенно поднимается вверх аж на высоту святоюрской горы. Беспрепятственному движению транспорта не мешают ни уличные перекрестки, ни трамваи. Слева и справа тянутся почти везде ограждения, что вынуждает водителей перед подъемом набирать большую скорость. Наибольшей скорости, часто с нарушением правил движения, автомобили достигают как раз возле управления железной дороги.

Еврей остановился на бровке тротуара, сосредоточенно всматриваясь вниз в сторону университета. Проезжая часть улицы выглядела в эту минуту свободной. Что-то было в его возбужденной внешности такого, что я, не дойдя несколько шагов до него, тоже невольно остановился. Других прохожих вблизи не было, мы стояли под управлением одни.

Внизу, на уровне университета, появился легковой автомобиль, который начал набирать скорость. Еврей, согнувшись от напряжения, словно тетива лука, нетерпеливо смотрел в его сторону. Когда на большой скорости автомобиль приблизился, мужчина внезапно молниеносно бросился вперед наперерез ему, словно пловец в воду. Послышался сильный удар. Тело, как пушинка, отбросило назад, к краю тротуара. От удара череп сплющился, словно мяч, из которого вышел воздух. Расчет был точным: смерть наступила мгновенно.

Автомобиль остановился. Выскочил шофер — молоденький солдат в голубой форме немецких авиационных войск. От пережитого шока его лицо стало бледным. Он приложил растерянно ладони к груди и обратился ко мне — единственному очевидцу — со словом «unschuldig». Я утвердительно кивнул головой: водитель в самом деле был не виноват. Дрожащими руками солдат оттянул тело убитого, положив его на краю тротуара лицом вверх. Потом поднял матерчатый туфель, который слетел с ноги самоубийцы и положил ему на грудь. Изо рта, носа и ушей несчастного вытекло немного крови. Открытыми и уже незрячими глазами он всматривался во львовское небо. Из легкового автомобиля послышался неудовлетворенное ворчание офицера. Водитель, чуть не плача, сел за руль и автомобиль, набирая скорость, отъехал.

Весной 1942 года часть львовских евреев уже поняла, что их ожидает близкая неизбежная смерть над расстрельной ямой. То, что раньше нельзя было представить даже в самом страшном сне, становилось явью: могучая немецкая государственная машина отважилась на сатанинский план уничтожения целого народа. Евреев Гитлер объявил смертельными врагами национал-социалистической Германии, которые подлежали физическому уничтожению. Начинался ад Шоа.

Стали распространяться жуткие подробности массовых еврейских расстрелов. Перед расстрелом, — рассказывали, — людей принуждают раздеваться наголо. За непослушание люто мучают, ломают кости. Раненых не добивают — закапывают живыми. После расстрельной акции земля над могилой еще долго шевелится. Не выдерживая непрерывного ожидания смерти, мучений голода, постоянных издевательств, травли, террора, отдельные евреи накладывали на себя руки. Весной и летом 1942 года по Львову прокатилась волна самоубийств.

Через какое-то время после случая возле управления дороги я зашел на родную Клепаровскую. Мой сердечный друг Йосале встретил меня, как всегда, сердечно и радостно. Мы долго не могли вдоволь наговориться. Но чувствовалось — ему становятся чужими обыкновенные ребячьи дела. Стал Йосале не по возрасту серьезным и рассудительным. Говорил, что немцы будут отправлять евреев на работу куда-то на Восток.

Мы беседовали во дворе, когда ко мне подошла мать Йосале. На бедре, придерживая рукой, держала сынка четы Тевелев. Мальчик был уже ничего себе, около трех лет, но ходить не умел, только постоянно плакал. Очевидно, ребенок развивался ненормально. Говорили, что это вследствие близкого родства родителей. Пани Валахова поинтересовалась, что нового в нашей семье, но, успокаивая ребенка, скоро от нас отошла.

На мой вопрос Йосале рассказал, что чета Тевелев пришла к его матери попросить на три дня присмотреть за сыном, потому что они, мол, срочно должны куда-то выехать по очень важным делам.

— Чтобы мать согласилась, — рассказывал Йосале, — Роза вручила конверт с деньгами.

— А денег много? — спросил я.

— Немного долларов, — ответил уклончиво Йосале. — Я случайно наблюдал, — продолжал дальше Йосале, — как Тевели, со всеми попрощавшись, выходили из дома. Удивило, что никаких дорожных вещей они с собой не взяли. Как молодые, Роза и Маер взялись за руки и так вместе вышли на улицу. Всем известно, как они друг друга любят, — добавил Йосале.

Вскоре мы узнали — супруги Тевели пошли на еврейское кладбище. Накануне они щедро заплатили гробовщикам за приличные похороны, отошли к холмику, некоторое время там посидели, а потом одновременно приняли яд. Как профессиональные аптекари они имели в своем распоряжении самый действенный из всех ядов — цианистый калий.

Летом 1942 года еще мало людей верило, что «сверхкультурные» немцы способны на массовое народоубийство, на уничтожение целого народа. Распространялись слухи, что евреев должны отправить на принудительные работы в какое-то сельскохозяйственное поселение на Восток. Про весь ужас Шоа львовского еврейства я узнал из уст моей подруги детских лет Аси Валах.

«Евреев немцы убивают, расстреливают из пулеметов. Это выдумки, что их будто высылают на Восток работать», — рассказывала мне Ася, или просто Ацька, ненатурально медленным голосом. Что-то внутри нее изменилось, но что именно, я поначалу не мог понять. Мы сидели тесно, плечо к плечу, на узкой деревянной лавке во дворе «родного» для нас с Асей трехэтажного дома. Ацька, юркая, тоненькая, расцветающая девушка, точнее девочка, у свежевыстиранном темно-коричневом платье старшей сестры Рахили, в каких-то детских сандалиях.