Вера пыталась расспросить его о родителях: где живут, чем занимаются. Он отвечал односложно, скованно – без всякого желания. Она почувствовала, что он стесняется своих родителей. Он, в свою очередь, засыпал ее своими вопросами. Вера отвечала без эмоций и без стеснения – и при этом отстраненно, забыв на время о Дмитрии, будто рассказывала сама себе, вспоминала свою жизнь, чтобы не забыть. Увлеклась, и постепенно ее рассказ потек сам собой. Она даже удивилась своей откровенности: никогда ни с кем так не делилась, а тут раскрылась первому попавшемуся мальчишке.
Отца она почти не помнила, единственная хорошо запомнившаяся деталь – его колючая борода; он умер во время блокады Ленинграда. Все золотые украшения мать отдала скупщикам за хлеб и с тех пор ненавидит золото. Серебряный комплект, что на ней, – единственное, что осталось из украшений, правда, самое любимое матерью. Они жили на Васильевском острове, в коммунальной квартире, которая вся когда-то принадлежала родителям матери. Вера вышла замуж за выпускника военного института, поехала с ним на Север, родила дочь. Потом перевелись сюда, как оказалось – на долгие годы. Впервые увидев этот городок, Вера поклялась себе сделать все, чтобы отсюда вырваться. А вырваться, любя мужа и не разрушая семью, можно было лишь обеспечив мужу карьеру. Этим она и занялась. Работы здесь никакой не было, она по специальности архитектор. Пошла в отдел кадров, самое лучшее место для продвижения мужа. Устроилась туда ценой унижений. Ненавидела себя за это, а теперь, когда муж бросил ее и вырвался отсюда – ненавидит вдвойне. Сразу после развода не уехала, решила, что десятый класс дочери лучше закончить здесь. После развода из кадров ее попросили, с трудом устроилась в буфет. Уехала бы отсюда в любое время, но три взрослые женщины в одной комнате – это очевидный перебор. Хотя, вероятно, вскоре решится и на это.
Дмитрий внимательно слушал, ему было интересно. Когда Вера закончила рассказ, щеки ее предательски поползли в стороны, вытягивая губы в струнку и предвещая слезы. Ей не хотелось показывать свою слабость, она торопливо предложила: «Теперь ты обо мне все знаешь, давай выпьем». Они выпили, но это не помогло: она неожиданно прикрыла рот ладонью, будто обожглась спиртным, и тихо заплакала, плечи ее заходили в такт молчаливым рыданиям. Он испугался, обнял ее, принялся неловко гладить по голове, успокаивать, а она все повторяла: «Сейчас пройдет, сейчас пройдет».
Почувствовав, что с хозяйкой творится что-то неладное, в дверях комнаты появилась кошка. Она подошла к дивану и запрыгнула Вере на колени. Вера погладила ее. «Это моя Маруся… мой валокордин… она многое понимает…» Потом вытерла глаза платком, платок, не складывая, засунула в рукав и улыбнулась, как смогла, глядя на озабоченного Дмитрия. «Что я могу для тебя сделать? – спросил он. – Ты только не плачь». – «Спасибо тебе, но ты мне не поможешь». – «Это почему же?» – «Ой, это так долго объяснять». – «А ты попробуй, пожалуйста».
Она заглянула в его встревоженные влюбленные глаза.
«Попробовать?.. Я жила в Филологическом переулке, недалеко от Невы. Мы часто гуляли с мамой по набережной. Любовались противоположным берегом. Медный всадник на Сенатской площади, чуть в глубине Исаакиевский собор, прямо напротив нас Адмиралтейство со шпилем, Зимний дворец, все как на ладони, неповторимая красота. Я любила глядеть на волны, ветер гнал их со стороны залива. Мама покупала мне мороженое или газированную воду. Сидели на скамейке где-нибудь в Румянцевском саду или у Академии художеств, и она рассказывала мне о Ленинграде. Кажется, она знала о нем все. После войны она иногда брала меня с собой в университет, с условием, что я буду делать уроки. В аудитории я пробиралась на последние ряды, сидела там тихо, слушала мамины лекции, ничего ни капельки не понимала и так ею гордилась, что у меня мурашки на коже выступали. Позже, будучи студенткой, каталась с друзьями по реке. Выходили в залив на лодках, загорали у Петропавловки, пропадали в Эрмитаже, весь пригород объездили, все дворцы. И после всего этого жизнь без Питера, безумное количество лет. Сапоги и погоны, погоны и сапоги. И кем я стала? Верочкой у буфетной стойки. Вот такая история падения».
Вера взяла кошку на руки, подошла к окну, раздвинула шторы, отдернула тюль, сказала, глядя на мечущиеся от ветра ветки тополей: «И после Питера – вид из этого окна. Вот я тебе все и рассказала». Затем повернулась к нему: «Теперь понимаешь меня?» Он кивнул. «А ты был когда-нибудь в Ленинграде?» – «Нет, не был». Она не ожидала такого ответа. «А зачем тогда я тебе все это рассказывала?» Он покраснел. «Извини. Питер для тебя – все равно что город-призрак, что-то вроде Зурбагана», – безнадежно заключила она. «Что ты имеешь в виду?» – спросил он. Она не стала ничего объяснять, отпустила кошку и подсела к нему. «Я имею в виду, что мне придется тобою заняться. Будешь у меня читать книги. Будешь? У меня библиотека небольшая, но хорошая. Еще в спальне книжные полки есть».
…Он приходил к ней поздними вечерами, когда не было дежурства. В другое время они не общались, она запретила. «Мне-то все равно, а тебе надо блюсти моральный облик советского офицера, без этого карьеры не сделаешь. Не хватало еще тебе жизнь сломать». – «Так в общежитии все знают, что я куда-то ухожу». – «Но не знают, к кому. А куда-то – так здесь все куда-то ходят. Три дня – те к этим, затем четыре дня – эти к тем». Он понимал, о чем она говорит, эта сторона жизни военного городка с жестко регламентированным графиком дежурства была ему уже хорошо знакома.
Незаметно прошел год. Как-то по почину очередного рьяного коммуниста отправили молодых офицеров в соседний колхоз помочь с уборкой урожая. Там Дмитрий и встретил Ларку, увидел во дворе деревенского дома: наклонившись, она возилась в огороде, демонстрируя голые ноги в резиновых сапогах и попу в коротких штанишках. В деревню он приехал, чтобы набрать во фляги воды – вот и набрал! Ларка была одна, пригласила его в дом, вздумала угостить офицера печеными яблоками, наклонилась у печки, чтобы чугунок достать. Но прежде надела белый передник, будто заранее знала про Дмитрия что-то эдакое. Там он ее и взял, прямо у печки, а яблок так и не попробовал, не до яблок было. Очнулись они, когда шофер-солдатик извелся ждать и начал сигналить на дороге. Позже Дмитрий узнал, что Ларка беременна. Но узнал не от нее, а от замполита полка, сама она его найти не смогла. Вариантов не было, сыграли свадьбу. Замполит, большой любитель выпить и поговорить, на свадьбе по собственному предложению сделался тамадой и произнес много слов по поводу чести и достоинства жениха, поступившего как подобает настоящему советскому офицеру.
А с Верой все как-то вовремя получилось, у нее как раз мать тяжело заболела; собралась она в неделю, все бросила и уехала. Он пришел провожать ее, подарил большой букет поздних астр. Они стояли на перроне и неотрывно смотрели друг на друга, будто хотели запомнить на всю жизнь. Она была внешне спокойна, а он нервничал, часто моргал, кусал губы. Она наклонила к себе его голову и поцеловала в лоб. «Я тебя не виню. Все происходит естественным образом, мы должны были расстаться. Это не могло тянуться бесконечно. Поскорее забывай меня и будь счастлив». Положила руку ему на грудь, нажала ладошкой легонько, словно хотела оставить на память отпечаток, словно подала ему знак, что все кончено, и пошла к вагону. На ней было длинное шерстяное платье. В тамбуре обернулась, улыбнулась удивительным образом, махнула ему рукой.
…А он все не уходил, стоял у открытого окна, не мог поверить, что расстается с ней навсегда. Она опустила в окно сиреневую астру бутоном вниз и игольчатыми лепестками гладила его лицо, щекотала нос, теребила непослушный чуб. Когда поезд тронулся, сказала прилипшему к стеклу Дмитрию: «А я тебя любила, Митя. Последний год только ты меня здесь и держал».
От невыносимой тоски у Дмитрия защемило в груди. Он едва справился с собой, чтобы не разрыдаться вслед уходящему поезду.
