— Пошли.

И мы отправились в свинарник, где дожидалась своей участи уже с утра загнанная в отдельное стойло некормленая свинья (а оно кому-то надо — резать свинью с полным кишечником?). Дело, между прочим, совсем не такое простое, как иным кажется. Многие предпочитают попросить умельца, чем самим возиться. Ты попробуй грохнуть эту скотину с первого раза, и тогда увидишь. Бить надо для начала по голове, в лобную часть. Чуток промахнешься или не вложишь нужной силы — и визгу с беготней обеспечена полная корзинка. Еще ведь смотрят и ухмыляются, будто сами лучше справились бы. Ниче, примериваясь обухом к глупо пытающейся найти жрачку в корыте черной свинье, подумал я, это мы могем.

Бац! В тютельку. Свинья молча свалилась. С трудом перевернул тушу на левый бок, поднял правую ногу, доверив Жаку ее придержать. Нащупал сердце по ударам и вогнал в артерию нож одним движением. Обычно режут к Рождеству, но хозяин намеревался закоптить еще и колбас. Кишки с требухой выбрасывать нельзя. Мало кто из соседей делает колбасы: дорогое удовольствие. Кроме специй и соли еще и селитра нужна. Скоро Рут замуж отдавать, и положено гостей хорошо принять. Потому сегодня даже не одна, а три свинки в расход идут. Работы предстоит немерено.

Когда свиней подтащили к дому, Жак отделил ножом сухожилия на задних ногах и вставил распорки. Совместными усилиями туши повесили на балки, выступавшие из-под навеса крыши. Потом всей семьей носили кипяток с кухни и ошпаривали. Я взрезал и осторожно извлек внутренности, а девочки тем временем скребками убирали щетину. Сегодня трудились все. Вообще странно это. Рут почти на девять лет старше двойняшек. И это не значит, что мать ее, Мари, не рожала. Почему-то не выживали дети. Потом вдруг сразу двойня. Мальчик с девочкой. Наверное, отмолила грехи, хотя, по мне, если она сейчас достойна, то что было раньше? Жуть.

— Завтра с самого утра продолжим, — сказал Жак, глядя на меня.

Я вежливо промолчал. Еще не хватает давать указания при всей семье, даром что Кэтрин притомилась и спит, а Том тоже изрядно устал, пусть и готов трудиться хоть до рассвета. Все же дети. В конце концов, это не первая убоина у хозяина. Не хуже любого знает: для изготовления колбас необходимо брать безукоризненно свежее мясо. И не на жаре полежавшее, естественно. Если учесть выпавший вчера снежок и позднее время, все идет правильно. А полезут во двор из леса какие любители полакомиться мяском — так аж два пса имеется.

Утром стоило зашевелиться, и раздался просительный голос. Причем опять на паршивом английском:

— Послушай, как тебя зовут?

— Дик Эймс, к вашим услугам, монсеньор, — ответил я, старательно кланяясь. В полумраке, привыкнув, наверняка увидит. — Чего изволите? Откушать деликатеса или еще че? Горшок серебряный после ночи не желаете? Прям щас сбегаю!

— Я очень прошу меня выслушать, — тщательно выговаривая каждое слово, произнес он, не иначе всю ночь готовился.

— И чего тебе надобно, козел рыжий?

— Понимаю, звучит дико, но я — не он. Не тот, которого ты знал. Он вчера не очнулся. Непонятным образом моя душа вселилась в это тело. Я — Василий Строгов, родился в стране Россия в одна тысяча девятьсот девяностом году и помню себя до сорока двух лет.

Тут уж я не выдержал и заржал в голос.

— Молодец! — сказал, вытирая выступившие слезы. — Такой байки мне еще не приходилось слышать. А по жизни встречал больших забавников.

— Это правда! — вскричал он, дернувшись, и невольно вскрикнул, скривившись. Спина пока еще не в порядке.

— Ага. Как это ты народился в будущем, когда оно не пришло? Нет его! Или как?

— Не знаю! — В голосе его сквозила боль. — Последнее, что помню, — как в лоб по трассе идет грузовик.

— Кто идет?

— Машина такая. На колесах.

Телега, что ли? Раз груз.

— Я находился в другой машине, а он пер по встречке.

Сказал, а чего сказал — пес знает.

— Должно быть, умер тогда.

— Ага. Умер.

Ну вообще. В холодную воду, что ли, окунуть его, чтобы жар сбить?

— Не знаю я! Может быть, Господь решил, что я должен изменить свою жизнь, может, окружающий мир!

— Ты бы насчет Бога пасть защелкнул, ежели не мечтаешь под церковный суд пойти и уже кнута попробовать. После Фронды ни католики, ни протестанты поминающих зазря не любят. Жечь, правда, перестали, но в колонии высылают по-прежнему. Э… ты, собственно, к какой конфессии относишься?

— Православный, — сказал он как-то не особо уверенно. — Меня крестили в детстве.

— Православный — это чего?

— Ну ортодокс. Как греки.

— Тогда Символ веры прочти.

— «Отче наш, иже…» — Тут он запнулся, что особого доверия не вызвало.

— Это на каковском? — уточнил я. Опять какой-то чужой язык.

— Так на русском! — воскликнул он со слезой в голосе. — В России на нем говорят. Это на востоке. За Балтикой. Германия, потом Польша, Скандинавия и Россия. Иван Грозный, Петр Первый. Англичане плавали искать северный проход в Америку и в Тихий океан.

— Переведи.

— Чего? Тихий океан?

— Молитву, недоделанный.

Перевел. Может, он просто правильных слов подобрать не может? Или еретик? Совсем весело. Ну и пес с ним. В наших краях сойдет. Тем более что он католиком записан, а кюре в Де-Труа отсутствует. Исповедоваться некому.

— Да, а зачем на север плавали? — уточнил я. — Через Атлантику в колонии добираться проще.

— За перцем и другими специями, — ответил он, запнувшись. По-моему, просто не вспомнил, как эти «другие» называются. — В Индию. По морю, мимо осман. Ну турок ты хоть знаешь?

— А, Османская империя. Кто же не знает.

Воевали, воевали, да все невывоевали. А в Индию Габсбурги не пускают. Мало им Южной Америки — все норовят захапать.

— А татар?

— Так бы и сказал про Тартарию. А то какие-то Айвен Терибл^[3] и Россия… Ну чего замолк, ври дальше, да не завирайся.

— Я правду говорю, клянусь!

— Допустим, поверил, и как проверить? Из будущего — должен знать, что будет. Ну со мной все ясно, вряд ли в книги попал. Не стану выяснять, когда герцогом стану. А вот Людовик Шестнадцатый когда изволит почить навечно? Сколько же можно трон греть, пора наследнику уступить. Дату скажи, будущник.

— Не знаю я ваших королей!

Я рассмеялся:

— Вот и конец твоей красной байки. Но не журись, выступил удачно.

— Я знаю другое! Много знаю. Полезное.

— Давай, — кивнул я. — Выкладывай. Только чтобы полезное и легко проверяемое.

— Дай, пожалуйста, нечто острое, — сказал он после длинной паузы.

— На, — протянул я ему шило. — Сломаешь — шею сверну.

— Я был финансовым директором крупной компании, — лихорадочно бормотал он, корябая прямо по нарам. — Компьютеры здесь неуместны, но кое-что еще застал.

Половину слов я не понимал, но с интересом посмотрел на результат деятельности, пропуская мимо ушей фразы. Рисовать он, прямо скажем, не умел. Сетка с кругляшками.

— И че енто?

— Счеты! Простейшее устройство для выполнения арифметических действий.

Похоже, он где-то видел абак.^[4] Но не запомнил внешнего вида.

— Это деревянная рама, — показывал он меж тем, — здесь проволока, и на нее нанизаны костяшки или деревяшки. Можно сделать на любое количество. Вверх от единственной до четырех счет возрастает от единиц до сотен тысяч, вниз десятые и сотые доли. То есть когда лавочник считает, получена от тебя одна монета плюс шесть, плюс четыре, — принялся он двигать рукой, демонстрируя. — Доходит до десятка — одна выше. Так можно отнимать, умножать или делить. Могу показать. Гораздо проще и скорее, чем в уме или на бумаге! — В голосе его звучало торжество.

— Почему десять? — спросил я.

— Ну как? — Он растерялся. — Это же удобно — десятками считать. Да и любую монету делят на сотню мелочи. И доллар, и рубль или евро.

— Ты и впрямь ненормальный, — подумав, сказал я. — Люди считают дюжинами. От количества суставов пальцев на одной ладони, исключая противостоящий, большой палец. Но главное — ливр делился на двадцать су или двести сорок денье. Кроме того, существует луидор, равный двадцати ливрам, экю — трем ливрам и лиард в восьмидесятую часть ливра или в три денье. В Англии двадцать шиллингов или двести сорок пенни равняются одному фунту стерлингов, а одна гинея — это двадцать один шиллинг.^[5] Как оно в твоих костяшках выйдет?