Но радушный Ваня (Ваня – он и есть Ваня), восторженный поклонник всех вольнодумствующих и одновременно любимый зять члена Политбюро, решил сделать тестю приятное и пригласил его на песенный вечер Владимира Высоцкого, совсем не предполагая, что между театральным и партийным «сходняками» лежит непреодолимая пропасть. Ежели туда упасть, то костей уж точно не соберёшь, и совсем не важно, кто тебя спихнёт – звероподобный Епишев или обаятельный Дмитрий Степанович. Слава Богу, в тот вечер по какой-то причине не пришёл Высоцкий, и заменить его решили магнитофонными записями Галича.

Как я уже говорил, в отличие от вечно мрачного начальника ГлавПУРа, Полянский производил на окружающих обманчиво приятное впечатление. Когда надо – этакого задушевного «демократа», иногда даже «своего парня», как в случае на Таганке. Мне когда-то рассказывал Олег Владимирович Геращенко, бывший помощник Полянского в бытность его первым секретарём Краснодарского крайкома партии (пробыл он им недолго, всего один год, по-моему, 1958-й), как встречу Нового – 1959-го – года, по желанию «хозяина», отмечали в актовом зале крайкома, по-семейному, с жёнами, мужьями, с приглашением всего коллектива, от секретарей приёмных до первого секретаря. И ёлка была…

– Как славно мы тогда пели! – восторженно вспоминал Олег Владимирович.

Правда, после отзыва Полянского в столицу навсегда «расстриженный» из партработников и «сосланный» на студию телевидения рядовым редактором, Геращенко неустанно учил нас, молодняк, как правильно «Родину любить». Мы, дети «оттепели», по его мнению, всё делали не так, а главное – болтали много. Тогда уже болтали все, кроме крайних ортодоксов, вроде самого Геращенко, страдавших от того, что времена мертвящего страха уже канули.

В ту пору мы ещё не читали Булгакова (поскольку его не печатали) и ничего не знали о смысле коллективных песнопений под руководством «товарища» Швондера. А всё так и было, и совсем не мешало спустя несколько лет «приятному со всех сторон» Дмитрию Степановичу Полянскому возглавить расправу над демонстрацией протеста рабочих местного завода по поводу повышения цен в Новочеркасске, закончившейся расстрелом: сначала демонстрантов – прямо на улице, а потом «зачинщиков» – в старой новочеркасской «крытке», спецтюрьме на окраине города, огромном кирпичном узилище с мрачным прошлым ещё с пугачёвских времён.

Тогда, на Таганке, Полянский до конца дослушал Галича и даже понимающе хмыкнул по этому поводу, но на следующий день проинформировал «товарищей по партии», какие безобразия творятся под боком у «трудовой Москвы». Реакция последовала незамедлительно. Сначала Галича показательно вышибли из Союза писателей, потом из Союза кинематографистов, а затем выгнали вообще из страны. Больной, после трёх инфарктов, с грошовой пенсией, он доживал век на окраине Парижа. Но несмотря на инвалидность, скончался не на больничной койке, а погиб более чем загадочно, от удара электрическим током. Хотя в молодости, в ташкентской студии Арбузова, совмещал актёрство с обязанностями театрального осветителя.

Как известно, не он первый, не он последний, причём во все времена. Только иногда это происходит и в Лондоне. Проницательный Солженицын, хорошо зная подобные «штучки», вообще «забежал» в Вермонт, американскую глушь, что почище нашей Сибири будет. Боялся…

Так что опытный и не раз «битый» Симонов готовил съёмки в Сосновке почти как войсковую операцию, тайно доставляя громоздкое оборудование на дачу бывшего заместителя Верховного Главнокомандующего. За несколько дней до этого вдвоём с режиссёром наведались, выяснили, что ни сторожа, ни садовника там нет. Двухэтажный дом охраны давно пустовал, поэтому решили трогаться с восходом, пока «честной» народ ещё почивает. С кольцевой дороги «гуськом» свернули в лесную глушь и осторожно подъехали к зелёным дощатым воротам. Водитель головной машины торопливо распахнул их, и машины кавалькадой, друг за другом, тихо втянулись под кроны вековых сосен. Только тогда, стерев со лба пот, вздохнули более-менее облегчённо…

Беседа с Жуковым вошла в фильм, а потом и в историю нашего отечества, оставив потомкам реальный образ великого полководца, уже пожилого, но ещё крепкого, решительными жестами подчёркивавшего свой рассказ о минувшем, которое его собеседники, особенно Константин Симонов, фронтовой корреспондент «Красной Звезды», знали не понаслышке.

Утро разгорелось в жаркий солнечный полдень, режиссёр и писатель скинули пиджаки, а маршал так и остался в фуражке и кителе, словно подчёркивая стремление остаться в памяти именно в том образе, который через годы в разных художественных фильмах потомки будут пытаться воспроизвести силой актёрского вдохновения. Лучше всех это получалось у Михаила Ульянова, часами, бывало, рассматривавшего хронику с участием маршала, где Георгий Константинович почти всегда суров и непреклонен. Таков он и в исполнении Ульянова, вдохновенно игравшего, увы, лишь одну краску. Дочери Жукова, обижаясь, говорили, что отец чаще был другой – радушный, весёлый, внимательный к гостям и домочадцам, да и вообще к близким людям.

Писательница Елена Ржевская, во время боёв за Берлин принимавшая участие в поисках Гитлера, а потом и в опознании его трупа, в годы опалы Жукова несколько раз бывала у него на даче и осталась немало удивлённой, когда встретила совсем иного человека, привычный образ которого у неё тоже ассоциировался с представлениями о грозном командующем 1-го Белорусского фронта, где она воевала в должности переводчицы армейского штаба.

Жукова тогда заинтересовала история, которую Ржевская изложила в журнале «Знамя», в публикации под названием «Берлин, май 1945». Речь шла о сугубо засекреченной операции, связанной с опознанием трупа Гитлера. Настолько тайной, что Жуков и не подозревал, что Гитлера уже в мае 45-го года нашли в состоянии обугленного фрагмента и только по зубным коронкам определили – это то, что осталось от бесноватого фюрера.

Ржевская какое-то время даже носила в полевой сумке коробку с челюстью Гитлера. Носила до тех пор, пока в одной из частных клиник не обнаружили рентгеновские снимки и золотые коронки, которые не успели фюреру надеть. «Смершевцы» под руководством полковника НКВД Горбушина разыскали даже медсестру, некую Кете Хойзерман, которая держала во рту Гитлера зеркало, пока доктор Блашке пилил золотой мост в верхней челюсти. Хойзерман, осмотрев содержимое коробки, признала: да, это зубы фюрера…

Удивить Жукова чем-то было очень трудно, почти невозможно, но после рассказа Ржевской он не скрывал своего потрясения.

– Не может быть, чтобы Сталин об этом знал, – решительно опроверг он гостью. – Я был очень близок к нему. Он не раз меня спрашивал: «Где же Гитлер?»

– А когда спрашивал? – задаёт вопрос Ржевская.

– В июле, числа девятого или одиннадцатого… Не помню уже точно…

– Должна вас огорчить, Георгий Константинович, к этому времени Сталин уже давно всё знал. Более того, с помощью Серова провёл проверку, удостоверился.

– Но ведь он меня постоянно спрашивал: «Когда найдёте?»

– Очевидно, давал понять, что не знает.

– Зачем?..

Этот вопрос Жуков, скорее, задавал не Ржевской, а самому себе, тем более что разговор происходил более чем через двадцать лет после войны, 2 ноября 1965 года…

Вообще это довольно запутанная и малообъяснимая история, почему Сталин скрыл от Жукова очевидность факта убийства Гитлера. Любознательного читателя, которого интересуют подробности, я отсылаю к воспоминаниям Ржевской под названием «В тот день, поздней осенью», где она делится впечатлениями о Жукове той поры, когда уже окончательно рухнула надежда, что с приходом к власти Брежнева опала как-то смягчится.

Леонид Ильич выбрал, пожалуй, худший её вариант – забвение. Из записок Елены Моисеевны Ржевской я бы выделил для себя лишь одну любопытность, которая рисует образ совсем другого человека по сравнению с тем, что играл Ульянов. Во время разговора в комнату вбежала раскрасневшаяся девчушка в пальто и вязаной шапочке. Это была Маша, младшая дочь Жукова.