«Тебя и прежде много раз отсылали прочь, а ты еще жива», – напомнила себе Гвендолин. Лицо у нее пылало, но голос оставался спокойным.

– Понимаю. Это ужасно, я никогда в жизни не реагировала таким образом – ни на кого. Не то чтобы у меня было много возможностей, – поспешно добавила она. – Я не кокетка, да и времени на поклонников у меня почти не было. Я бы вообще не стала терять на них время, но девушки обязаны Появляться в свете, к тому же мужчины считают, что женщины все одинаковые, и нужно им подыгрывать. Хотя, должна признаться, мне было любопытно узнать, как за тобой ухаживают и целуются.

Однако это и вполовину не так захватывающе, как, скажем, книга мистера Кальперера о лекарственных травах.

Если бы с тобой я испытывала то же самое, тогда, наверное, вела бы себя более прилично, занималась бы медицинскими проблемами и не вызывала бы у тебя неприязни.

Только я не могла вести себя прилично, и мне очень стыдно.

Но я совсем не хотела раздражать тебя.

– Гвендолин, ты вовсе не раздражала Меня. Клянусь честью. – В голосе Дориана слышалось удивление, и она замерла, глядя ему в глаза. – С чего ты взяла, что я недоволен? Я почти изнасиловал тебя.

Господи, ну как она могла быть такой глупой? Ведь муж недоволен собой, а не ею. Это снова его желание защитить более слабого.

Гвендолин попыталась вспомнить, что говорила Женевьева о мужчинах и о первой брачной ночи, однако в ее мозгу царил хаос.

– О нет, все не так, – заверила она мужа. – Ты был очень нежен, я благодарна тебе за это, правда. Мне не следовало приказывать как генерал: «Сделай то. Сделай это. Быстрее». На меня что-то нашло.

– Это «что-то» – твой похотливый супруг, – мрачно сказал Дориан. – Чего я не должен был себе позволять.

– Мы ведь муж и жена, – возразила Гвендолин. – Ты имеешь право, а я получила удовольствие и… – Она прижала ладони к пылающим щекам, но лукавить не стала:

– Я рада, что вы были похотливым, милорд, иначе вы бы страшно меня разочаровали, поскольку я хотела отдаться вам с тех пор… Ну, точно не помню, хотя наверняка после того, как ты меня поцеловал. И ради Бога, не надо меня жалеть.

– Наш брак предполагал лишь деловое соглашение.

Никто не обязан знать, выполняются ли супружеские обязанности или нет. Твое положение сейчас достаточно прочное, и я не должен был прикасаться к тебе. Ты неопытна, не умеешь скрывать свои чувства, и у тебя слишком доброе сердце.

– Значит, ты беспокоишься о том, что к деловому соглашению будут примешаны мои чувства?

– Они уже примешаны, – сказал Дориан. – Ты сама только что призналась. Хотя это видно по тому, как ты на меня смотришь.

«Боже мой, неужели я так несдержанна?»

Конечно, в отличие от Женевьевы и кузины Джессики она лишена утонченности, зато у нее оставались еще здравый смысл и чувство юмора, которые пришли ей на помощь.

– Имеешь в виду, что я похожа на влюбленную школьницу?

– Да.

– А чего ты ждал? С твоей-то красотой.

– Я неизлечимо болен. Мой мозг разрушается, и через несколько месяцев я стану гниющим трупом.

– Знаю, но ты еще не безумен, а если это случится, ты будешь не первым сумасшедшим, с которым я имела дело, и уж точно не первым увиденным мною трупом.

– Однако ты не выходила за них замуж. И не спала с ними! Проклятие! – Дориан отшвырнул в сторону одеяло и голым подошел к окну. – Я не хотел быть даже твоим пациентом, а стал твоим любовником. Ты поддалась чувствам, и это ужасно.

Он бы не счел это ужасным, если мог видеть себя сейчас: красивый, высокий и сильный мужчина.

– Ты же говорил, что провидение никому не обещает вечного счастья, – возразила Гвендолин. – И тем более не дает каждому то, чего он желает. Провидение ведь не создало меня мужчиной, чтобы я могла стать врачом. – Она подошла к мужу. – Но сейчас я не жалею, что родилась женщиной. Ты заставил меня радоваться этому, а я достаточно практична и эгоистична, чтобы наслаждаться жизнью пока могу.

– О, Гвен!

Да, времени у нее осталось не так много. Его застывшее лицо и отчаяние в голосе сказали ей, что дела обстоят хуже, чем она думала.

«Но это в будущем», – напомнила себе Гвендолин и положила руку на грудь мужа.

– У нас впереди ночь, – тихо сказала она.

Он заставил ее радоваться тому, что она женщина.

«У нас впереди ночь», – сказала она.

Даже святой Петр, окруженный мучениками и ангелами, не смог бы устоять перед Гвендолин, а захлопнув за собой тяжелые врата рая и схватив ее в объятия, положил бы свое тело и душу (пусть даже вечную) на то, чтобы сделать ее счастливой.

Поэтому Дориан отнес свою жену на кровать и занялся с ней любовью, снова испытывая восторг оттого, что его любят, хотят, доверяют ему. Потом он лежал без сна, держа в объятиях заснувшую графиню и не зная, жив он или мертв, ибо не мог вспомнить, когда в последний раз чувствовал такое умиротворение.

И только под утро Дориан осознал причину своего блаженного спокойствия: ведь никогда в жизни он не сделал ничего хорошего другим людям. Он лишь представлял, как спасет мать, возьмет на континент, где ей не нужно будет лгать и притворяться. А когда соизволил навестить ее в Дартмуре, то даже не обратил внимания на ее прозрачные намеки и вернулся к своей веселой жизни.

Если бы он понял, остался бы здесь, помог бы отцу ухаживать за ней, они сумели бы обмануть деда и «специалистов» из Лондона. В клинике тоже все могло обвернуться иначе, ему надо было сыграть на дьявольской гордости деда и его чувстве долга. Раз мать в течение многих лет обманывала старого тирана, то и у него это получилось бы.

Даже после скандала ему не следовало в приступе детской истерики уезжать из Ронсли-Холла, может, тогда он чего-нибудь и добился бы. Используя деньги и влияние графа, продолжил бы, например, образование или занялся бы политикой.

Все умирают, кто-то раньше, кто-то позже, и нечего тут хныкать. Но горько прощаться с жизнью, сожалея об упущенных возможностях.

Именно это и тревожило его последние несколько месяцев.

Сейчас душа у него спокойна.

Благодаря жене.

Он сделал Гвендолин счастливой, заставил простить Господа за то, что тот сотворил ее женщиной, а это немалое достижение. Ведь она хочет быть врачом и, что не менее важно, использует деньги и влияние графа Ронсли на благие цели.

«Очень хорошо, – мысленно сказал ей Дориан. – Я не в состоянии выдать тебе врачебный диплом, но дам то, что могу».

После завтрака он повез жену на болота, куда ездил с матерью восемь лет назад.

Он помог Гвендолин спешиться, ограничив себя лишь коротким поцелуем, отвел к валуну у края тропы. Дориан положил на холодный камень свой сюртук и предложил ей сесть.

– Прошлой ночью ты сказала, что я не первый сумасшедший в твоей жизни, – начал он.

– Именно так, – откликнулась Гвендолин. – Доктор Эвершем, к которому перешла практика мистера Найтли, особо интересовался невралгическими заболеваниями и несколько раз позволил мне ассистировать. Конечно, не все пациенты были лишены разума, однако мисс Вэа считала себя одновременно шестью разными людьми, у мистера Бауеза случались дикие приступы, а миссис Пиблз… да покоится ее душа в мире…

– О деталях расскажешь позже, – прервал ее Дориан. – Я только хотел удостовериться, что понял тебя правильно. Боюсь, я был не слишком внимателен. Извини, со времени твоего приезда я постоянно отвлекаюсь.

– Не говори так! – воскликнула Гвендолин. – За исключением мистера Эвершема ты единственный мужчина, который воспринимает меня как врача. Ты не смеялся над моим желанием построить больницу, тебя не испугали рассказы о вскрытии трупов. – И, помолчав, добавила:

– Правда, ты слишком заботлив, но это благородная черта твоего характера.

– Слишком заботлив? – повторил Дориан.

Гвендолин кивнула.

– Ты хочешь защитить меня от неприятностей. С одной стороны, очень мило, когда с тобой носятся, а с другой – это слегка раздражает.