Записи к сценарию
Раздает ребятам фашистские кресты и медали, подаренные отцом старшему. Скандал. Пьяный истерик-инвалид.
Брат тонкий, злой, страдает. Он “из рода бедных Азров”.
Мать — брату: “Какой ты жестокий”.
Мальчик, деревенский дружок Андрея, с синевой под глазами. Они строят шалаш в лесу, и он открывает ему тайну рождения. Так кончается для Андрея первый период детства — безгрешный.
Витя: Он ужасно разболтался. Его воспитывают бессистемно и по-женски. Я предлагаю отдать его воспитание в мои руки. Но вы же не хотите.
Витька: Вынь руки из-под одеяла.
Поссорившись с братом, он запирается в сортирной будке. “Открой!” Витька рвет дверь, она открывается.
…Новое название: “Деревенский футбол 49-го года.
…Городские приезжают к Витьке — играть с деревенскими. Один, городской, даже в бутсах — тайное и не очень честное оружие. Деревенские — кое-кто — босиком. Шнуровка мяча. Надувают камеру ртом и насосом. Как расправляются ее, словно припудренные, ребра.
Как говорить правду о себе, когда пишешь о других?
Проблема исповеди в кино. Материал личной судьбы. Конфликт объективистской сущности кино и исповедальной идеи. Выработка новой формы и новой драматургии в результате этого конфликта.
Как вырваться за пределы обычного? За пределы себя? Как? Заговорить по-испански? Написать гениальное стихотворение? Стать выше ростом? Вдруг хочется придумать, как в детстве, какой-то несуществующий, новый язык и сказать на нем нечто гениальное.
И тогда я сделал открытие, которое никогда больше не повторял.
Я написал сценарий так, будто все происходящее — одна непрекращающаяся, бесконечная панорама — движение — “ручной” — камеры, захватывающее всё, незаметно перетекающие одна в другую сцены и диалоги.
Честно говоря, красиво получилось. Нравилось Илье Авербаху, Алёше Герману, Семену Арановичу, Роме Балояну. И этим не стыдно гордиться. Но ставить никто не захотел. Потому что я уже сам все поставил. На бумаге. Так и говорили: сам ставь. Но я побоялся.
Отношения с мосфильмовским объединением так и закончились — ничем.
Правда, когда после 5-го съезда наступило “новое время”, была попытка возродить “Ожидание”.
“Уважаемый Павел Константинович!
3 июня 1987 года III творческое объединение к/с «Ленфильм» приобрело у Вас в готовом виде литературный сценарий «Ожидание». Объединение высоко оценило сценарий и включило его в тематический план на 1989 год. Постановку фильма предполагал осуществить режиссер М. Ордовский. В дальнейшем, в связи с изменением творческих планов режиссера, сценарий оказался в резерве объединения. Мы неоднократно показывали ваш сценарий режиссерам объединения. Но безрезультатно. Очевидно, это объясняется спецификой сегодняшнего времени. Стилистика вашего сценария, акварельность его художественной ткани пришли в столкновение с открытостью и публицистичностью, ставшими знамением времени. Ваш сценарий не нашел реальной производственной перспективы в планах объединения, поэтому мы вынуждены отказаться от использования вашего сценария. Мы прекращаем действие сценарного договора, оставляя за Вами на основании п.10 абз.2 полученный Вами гонорар”.
“Полученный гонорар” — и на том спасибо — растаял быстро. И в результате от всего остался только напечатанный в “Альманахе” сценарий, где уже Андрей превратился в Сашку. В финале он тонет в деревенской реке, но спасен неведомой силой, на которую всю жизнь я наивно надеюсь.
“Сашка снова выныривал, снова сильно колотил руками, поднимая брызги… И тут вдруг возник мужской голос.
Я ЗНАЮ, ЗНАЮ ЭТОТ ВКУС. ПРОСТАЯ ВОДА РЕЧНАЯ ВСЮ ЖИЗНЬ НА МОИХ ГУБАХ, И ГЛАЗА МОИ РЕЖЕТ ВОДА РЕЧНАЯ. НО ЕСЛИ ТЫ ТОНЕШЬ, ЗАПОМНИ: ВЫПРЫГНИ ИЗ ВОДЫ КАК МОЖНО ВЫШЕ И ЛОВИ, ЛОВИ РТОМ РОДНОЙ ПОСЛЕДНИЙ ВОЗДУХ, ЧТОБЫ ОН НАПОЛНИЛ ТВОИ ЛЕГКИЕ, КАК НАПОЛНЯЕТ ВЕСЬ ЭТОТ МИР. ПУСТЬ ВОЗДУХ РАЗРЫВАЕТ ТВОЮ ГРУДЬ, НО, СНОВА УЙДЯ ПОД ВОДУ, ДЕРЖИ ЕГО В СЕБЕ И БЕЙСЯ, БЕЙСЯ ГОЛОВОЙ В ЧЕРНУЮ ТОЛЩУ. ВОЗДУХ ВЫТОЛКНЕТ ТЕБЯ, Я ВЕРЮ, ЧТОБЫ ХОТЬ В ПОСЛЕДНИЙ РАЗ ТЫ УВИДЕЛ НАД СОБОЙ ЕДИНСТВЕННУЮ И ВЕЧНУЮ ЗВЕЗДУ НАДЕЖДЫ…
Сашкина голова, ныряющая, как поплавок, и всё слабее и слабее ударяющие по воде руки были видны над серебряным течением реки…”
Сашке еще рано исчезать, ему еще предстоит попасть в Казахстан в страшном 49-м году и вырасти до подростка, чтобы стать героем ненаписанного романа…
“Роман умер. И никакая сила в мире не воскресит эту литературную форму. Авторская воля, направленная на описание придуманной жизни, искусственные коллизии и конфликты (малый личный опыт писателя, который в искусстве нельзя скрыть) раздражают читателя…”
Варлам Шаламов
Наброски из ненаписанного романа
Странное что-то творилось в Эльсиноре. То ли кого-то хоронить собрались, то ли Фортинбраса ждали. Хватились вдруг — але, а где принц, где Гамле́т? Шарили по разным закоулкам, по всем убежищам тайным, справлялись у бухих могильщиков, бесенят спосылали. Простыл след!
Я ухожу! Будь ты проклят, Эльсинор! Твои кривые улочки-ловушки, твой грубый булыжник под босыми ногами бесенят, твоя неправда, твое торжество и твое несчастье, твоя слепота. Твои призраки. Твои короли и королевы. Я здесь лишний, я чужой. Я покидаю тебя, Эльсинор! И меня никто не остановит!
Разлучаясь с девой милой,
Друг, ты клялся мне любить!..
Уезжая в край постылый,
Клятву данную хранить!..
Там за Данией счастливой
Берега твои во мгле…
Вал сердитый, говорливый
Моет слезы на скале…
Милый воин не вернется,
Весь одетый в серебро…
В гробе тяжко всколыхнется
Бант и черное перо…
Александр Блок
Наброски из ненаписанного романа
Утром Сашка выходит из номера, дверь напротив открывается. Зоя стоит с девочкой на руках, как будто ждала.
— Сашенька! — тихо, жалобно, укачивая девочку. — Ты что? Я же пошутила. Я никому не скажу, не бойся.
И — покраснев, укачивая девочку, взволнованным шёпотом:
— Если хочешь, ходи… можешь смотреть… Если тебе это надо… Я же понимаю…
Внутри себя — крик: “О! Идиотка несчастная! Что ты понимаешь?”
И вслух — отчаянно:
— Зоя! Дай мне немножко денег! Мне очень надо!
А ведь Зоя мечтала о нем. Как будто он рядышком с ней в кровати. С одного бока — громко дышащий, большой и тяжелый Вова, Владимир Степанович. С другого — Сашка. Нет, ничего такого, ничего неприличного… Как будто он ее сыночек или братик — с нежной кожицей, подтянув коленки к животу, как перочинный ножик. Обнять, приголубить, пожалеть…
Она стоит в дверях — бледная мадонна военных кочевий — в этом своем цветастом халатике, замусоленном на груди, — часто приходится расстегивать, чтобы вытащить сисю, а мала́я-то все время отрыгивает.
От нее пахнет ребенком, и долго еще, услышав где-то по случаю такой запах, он видел ее, сидящую на бортике ванны — в том городе, которого, может, никогда и не было, как и моря.
Но деньги Зоя ему дает.
Обольщая себя — как в детстве, под одеялом — сладкой надеждой на славу, я хотел написать роман о демонах искушения. О демонах, которые охотятся за нами, подростками, и прикидываются ангелами. И порой — успешно.
Но с романом не получилось.
А если бы — кино?
Черт его знает! Мизансцены-то ведь не очень интересные, как ни крутись с камерой. Если только за счет актерской игры?
И этот мальчик… И как мне объяснить актеру, что Сашку надо играть так, чтобы мы чувствовали, что он чувствует то, что она чувствует? А как сделать так, чтобы она покраснела? Ей обязательно надо покраснеть. Не потому, что ей стыдно. А потому, что она понимает, что он чувствует то, что чувствует она.
Наброски из ненаписанного романа
Загорский с сумкой для продуктов выходит из своего дома, демон в красной рубахе. Сейчас перейдет улицу — в лавочку, возьмет батон белого хлеба, сто грамм сливочного масла, которое ему запрещено из-за желчного пузыря, и бутылку ряженки. Но домой не вернется, медленно, тяжело перейдет на другую улицу — в букинистический. Товароведом там седой армянин с молодым лицом, его друг. Загорский не видит Сашку. И слава богу! Прощай, Загорский!
