Все было бы замечательно, если бы не одно немаловажное обстоятельство, которое, как всегда бывает в кино, выяснилось буквально накануне съемок. В то время года, когда эти съемки происходили, ягнята у овец не рождаются.

И что прикажете делать? Ждать несколько месяцев приплода? И тогда было принято соломоново решение — ягненок превратился в козленка. Почти не утратив свое символическое значение. Милый белый козленок. Смирный и резвый. Но не ягненок. Впрочем, думаю, никто на это внимания не обратил.

Запись 2007-го, сентябрь

Вчера ездили с Рустемом Абдрашевым по степи. Показывал мне места съемок. Тайна степи и воздуха. Лошадь на кургане. Сначала показалось — изваяние. Нет, живая, машет хвостом. Рядом чабан, живой. Ничем не машет, сидит, как каменный, как сидел тысячу лет назад. Внизу отара. Выхожу из машины и пью этот воздух — взахлеб. Все равно не напиться впрок…

Словно темную воду, я пью помутившийся воздух.

Время вспахано плугом, и роза землею была…

Осип Мандельштам

Память так плотно набита стихами, деревьями, лицами, домами, лестницами, поцелуями, грозами, рассветами…

Кто-то спасается от грозы, кто-то целуется на лестнице и шепчет стихи, а кто-то просыпается на рассвете, потому что не может спать, зная, что за стенами совсем другой — новый — мир, в котором он пока еще только гость.

Проснуться на Соловках. 2011 год. Накануне прилетели из Архангельска — сорок пять минут полета — на маленький аэродром — с режиссером Мурадом Ибрагимбековым и съемочной группой. Будем делать документальный фильм.

Здесь тоже особенный — волшебный — воздух, исполненный какой-то стойкой живой прохлады.

В 1989 году мой друг Максуд Ибрагимбеков попросил меня выступить во ВГИКе на защите диплома его сыном Мурадом. Что я и сделал, не зная, конечно, тогда, что оцениваю работу своего будущего режиссера.

Три картины вместе.

Одна — экранизация великой повести Максуда “И не было лучше брата”. Которая решительно автору повести не понравилась. Хотя, по-моему, достойная работа режиссера. Но я понимаю и автора повести.

Кино, как бы талантливо оно ни старалось, все равно бессильно передать интонацию и музыку авторской прозы так, как он услышал ее сам. И поэтому там, где кино не может справиться, оно начинает свою самостоятельную игру. Как бы она ни была хороша, все равно разница между книгой и экраном переживается автором драгоценных слов, вырвавшихся из душевных глубин.

Для меня Баку всегда был городом двух братьев. Я прилетал туда — к ним.

Обычно жили с Ириной — если не в гостинице — то у Рустама в Крепости, то у Максуда в Нардаране, недалеко от Баку — на даче, на берегу Каспия.

В самый первый мой приезд Максуд повез показать строительство этой дачи. Под вечер отправились в кебабную. В маленьком полутемном помещении мрачноватые люди в больших кепках пили чай из маленьких стаканчиков, называемых “армуды”. Видимо, сложный этикет не позволял им проявлять хоть какие-то чувства, и потому наше появление не вызвало у них вообще никакой реакции.

Максуд, чтобы вы знали, был неповторимо обаятелен. Перед тем как сказать что-то заведомо забавное и только что лукаво придуманное, его маленькие глазки за толстенными стеклами очков как-то особенно щурились и светились.

— Ты не смотри, что они такие спокойные, — совершенно не таясь, сказал он мне про кепочников. — Все — самые настоящие убийцы и браконьеры.

Отчасти он был прав. И хотя убийцами они все-таки, наверное, не были, но такой осетрины, только что незаконно выловленной, и такой — “незаконной” — черной икры, как в Нардаране, я не ел больше нигде и никогда.

“Убийцы” даже бровью не повели, молча и серьезно пили чай. Один из них — при молчаливом одобрении остальных — вдруг встал из-за стола, подошел ко мне, положил на плечо тяжелую рабочую руку рыбака.

— Максуд-муаллим, — сказал он мне очень внушительно, — великий человек!

Именно там — в Нардаране, в августе 1991-го, — встав по обыкновению рано, по дороге в душ я встретил нашу любимую Аню, жену Максуда.

— Не волнуйся, — сказала она. — В Москве переворот.

Связь была плохая, с трудом дозванивались с дачи в Москву — Рите Синдерович, через нее подписывали какие-то заявления. Наконец с Рустамом поехали в Загульбу к его другу Вагифу — он тогда занимал высокий генеральский пост.

Горбачев еще был в Форосе.

— Ребята, — невесело сказал Вагиф, — приготовьтесь, это надолго.

К счастью, он ошибся.

И через несколько дней три выдающихся “представителя интеллигенции Азербайджана” — писатель Максуд Ибрагимбеков и два художника, Таир Салахов и Фарик Халилов, — отправились в Москву, чтобы заявить о поддержке тех, кто противостоял гекачепистам и подавил мятеж.

Мы взволнованно провожали из Нардарана эту знаменитую троицу в черных костюмах и произносили горячие тосты за свободу и братство.

…А в конце девяностых началась и длилась более десяти лет счастливая эпоха бакинского кинофестиваля “Восток-Запад”.

Придуман и великолепно организован он был Рустамом, великим выдумщиком и организатором. У него как-то на все хватало время — на литературу и на кино, на постоянные перемещения по миру и на фестивальные нелегкие хлопоты и усилия по добыванию денег и гостиничных мест. И, конечно, на дружбу.

Он, так сказать, гений дружбы.

К Рустаму — именно к нему — слетались и съезжались в Баку отовсюду — из Москвы, Питера, Казахстана, Украины, Грузии, Франции, Италии, Венгрии, Израиля…

Наше время с радостью тратилось на встречи, просмотры и прогулки по Баку и разнообразные застолья.

Я помню — первый или второй фестиваль? — восхитительный состав “московской делегации”, исправно собиравшейся в нашем с Ириной гостиничном номере.

Дуся Германова, Толя Ромашин, Паша Лебешев, Сережа Соловьев, Саша Абдулов, Володя Ильин, Алик Шейн…

Рустам жил тогда еще в кинематографическом доме на Васильевской.

Алик Шейн неподалеку, даже рядом — на Большой Грузинской. И у него была собака, он ее любил. Симпатичная небольшая дворняга по имени Дуня. Нетрудно догадаться, что в силу собачьей физиологии вышеназванную Дуню надо было время от времени выводить на целевую прогулку. Пописать, короче говоря.

Мы часто заседали тогда по вечерам у Рустама. По веселым, но и печальным поводам. За столом собиралось иногда человек до двадцати. Как-то так получилось в жизни, что друзья Рустама — и в Баку, и в Москве — становились и моими друзьями. Так, кстати, вышло и с Шейном.

Вернемся, однако, к собаке Дуне и ее физиологии.

Взяв собаку на поводок и сообщив прелестной жене Ире, что он отправляется по неотложным собачьим делам, Алик выходил на улицу. Сердцем он был с нами. А сердце у него было горячее. И оно вело его к нам. Настойчиво попросив Дуню не задерживаться попусту и не увлекаться отправлением своих нужд, он стремительно направлялся за стол к Рустаму.

Понемногу умная и наблюдательная собачка привыкла к этому маршруту. И, подчиняясь указаниям второй сигнальной системы, решила, что ее водят по “делам” не на улицу, а к Рустаму, и что прихожая его квартиры и есть наиболее подходящее для этого место. Ей это понравилось. И, наконец, она так полюбила это мероприятие, что — не задерживаясь — уже сама вела Алика в дом друзей.

“Два ангела сидят на моих плечах: ангел смеха и ангел слез. Их вечное пререкание — вся моя жизнь”.

Василий Розанов

Нет больше Алика. Талантливый, он был кинематографист до мозга костей. Его все знали, все любили, с ним все дружили. Знаменитый хирург Покровский дружил с ним и пытался спасти. Жена Ира и сын Саша боролись за его жизнь изо всех сил. Но не победили.

Смерть — магнит. Она притягивает нас, как металлические опилки, с рождения.

Запись 2016 года, 22 марта

Вот горе! Умер Максуд. Распадается, исчезает мой мир.

2011-й. Деревянная гостиница на Соловках, где стоим мы с сыном Максуда Мурадом и вся наша съемочная группа, называется “Приют”. Хозяйка живет в Аргентине, а на турсезон возвращается на остров — зарабатывать деньги.